(Продолжение. Начало читайте в рубрике «Русский проект» нашего Сайта)

II.  МАШИНА ВОЙНЫ

        Сегодня, когда стали прахом идеологии уходящей эпохи, становится понятно, что были они только декорациями, до времени скрывавшими подлинные цели эпохи, за которые и проливали кровь обманутые народы. На деле, уходящая эпоха была «острым» и бесчеловечным опытом утверждения конечного типа планетарной человеческой Власти. Поэтому финал эпохи наступит тогда, когда ее цель достигнет полноты воплощения, или когда обманутые народы, разглядев близкие уже перспективы постчеловеческого бытия, сами найдут в себе силы отойти от края уволакивающей пропасти и выйти на новый – ценностный уровень истории.       
        Сегодня это изумляет многих – но в начале ХХ века, в 1920-1930-е годы, немалое число историков и гуманитариев «Первую мировую рассматривали как последнюю войну»¹. Были ли они романтиками? В лютой бесчеловечности мировой войны, в миллионах жертв и безысходном горе утрат, иррациональные стороны человеческой природы, казалось им, были исчерпаны. Сегодня мы понимаем – это говорило лишь об их наивности и о том, что содержание и динамика эпохи были им совершенно непонятны. Они ставили неправильный диагноз своему времени и восторгались тем, что должно было приводить в ужас. Но речь не о них – речь о миллионах обманутых людей, о народах, которых, как заворожённых, под ликование и аплодисменты гуманитариев и пропагандистов эпохи вели на бойню. Цена ложного диагноза заключалась в них. Но вот вопрос: современные профессионалы лучше ли видят ситуацию – если предположить, что ее вообще кто-либо видит, кроме тех, кто ее формирует?   
        Когда на рубеже XIX–ХХ веков появились признаки грядущей европейской катастрофы, в мире была только одна страна, где надвигающуюся катастрофу заметили и намерились ей противостоять. Это была Российская империя. Катастрофу пытались отвратить писатели, художники, православные подвижники, чиновники, министр внутренних дел и сам Император Николай II. Задолго до войны он рассылает призывы образумиться и обращения правительствам стран Европы и США, учреждает в Гааге арбитражный суд для мирного разрешения межгосударственных конфликтов и впервые в истории организует международные мирные конференции по разоружению и предотвращению войн. Гуманитарии и историки Запада над этой политикой России иронизировали, на царя, «страшащегося войн» рисовали карикатуры, в лучшем случае, хранили молчание.

        Сами народы Европы и США уверенно смотрели в будущее и ни о чем не подозревали. «Начало ХХ века, – пишет О. Стоун, – было отмечено всплеском небывалого оптимизма. Война казалась полузабытым пережитком жестокого первобытного прошлого. Многие разделяли оптимистичную убежденность, изложенную Норманом Энджеллом в книге «Великая иллюзия» (1910): цивилизация достигла такого уровня развития, на котором война уже невозможна»².     
        В Европе, на шею которой уже была наброшена удавка и был включен счетчик обратного отсчета времени, царили легкость и благодушие, формировавшие атмосферу «Волшебной горы» Т. Манна. «Никто не верил в войны, в революции и перевороты, – писал С. Цвейг о довоенной Европе, – Все радикальное, все насильственное казалось уже невозможным в эру благоразумия. Это чувство надежности было наиболее желанным достоянием миллионов, всеобщим жизненным идеалом. Лишь с этой надежностью жизнь считалась стоящей, и все более широкие слои населения добивались своей доли этого бесценного сокровища»³.   
        Из сегодняшнего «далека» страшновато даже смотреть в этот наивный довоенный мир, где перестали интересоваться и прошлым, и будущим, и где модного кутюрье в Вене и Париже знали лучше, чем Франца-Иосифа или президента Третьей республики. Это считалось хорошим тоном. «За кадром» европейского сознания оказывалось при этом нарастание агрессивного национализма США и Великобритании, который требовал захвата мирового пространства и жесткого раздела мира на тех, кто «право имеет» и тех, кто станет «тварью дрожащей». В Европе никого не интересовал ни О′Салливан с его «Manifest destiny» (1845), ни доктрина Монро, которую президент Т. Рузвельт (1901-1909) уже жаждал набросить на Европу, ни  «отцы» американской геополитики, доказывающие важность «самой жесткой» войны с Европой, в которой «должен выжить лишь один организм», – а именно США. Накал страстей происходил лишь за десятилетие перед тем, как американские фашисты начнут маршировать по Нью-Йорку и митинговать на его площадях, но накал уже подхлестывался политическим взлетом науки евгеники и началом «отлова» индейцев, цыган, итальянцев и прочих «недочеловеков» – с точки зрения этой науки.     
        Это был славный период, когда США, уже «подмяв» Луизиану, прогнали с континента французов, аннексировав Флориду, изгнали испанцев, а аннексия ими Техаса и Орегона покончила с вмешательством британцев в дела Северной Америки. Теперь перед их глазами открылись перспективы, о которых раньше они и помыслить не смели. Это была никак не потревоженная еще колыбель цивилизации – крупнейший континент планеты, который «великий отец» американской геополитики Х. Маккиндер назвал «Мировым Островом», а другой ее основатель, адмирал А. Мэхэн, утверждал, что для США «Внешние интересы не могут сводиться к интересам коммерческим»⁴.    

        В рамках парламентской власти, немалую известность в США приобрёл тогда сенатор Генри Лодж, объяснявший непосвященным, что означает концепция американского «превентивного империализма». «Великие нации, – утверждал он, – поглощают пустующие места на Земле в целях будущей экспансии и в интересах обороны... Будучи одной из великих наций мира, Соединенные Штаты не должны оказаться в стороне от этого движения»⁵. Эта атмосфера окончательно убедила президента Т. Рузвельта: «Если мы, – говорил он, – испугаемся суровых столкновений, в которых можно победить лишь ценой многих жизней и не боясь потерять все, что дорого человеку, тогда более смелые и сильные народы обойдут нас и завоюют господство над миром»⁶.
        Идею господства над миром («World Power») президент США впервые адресовал американскому народу прямо и недвусмысленно – что потом отлично усвоил президент В. Вильсон. И главное – для такого «господства» не было нужды волновать американцев перспективой воевать своими руками или проливать кровь в Европе. Ложь, наветы, клевета, тайные сговоры, «сталкивание лбами» противников на континенте, – все, что вспоминал после Первой мировой войны бывший император Германии Вильгельм II⁷. Этого было достаточно, чтобы в белом костюме предстать потом на развалинах Европы в качестве идеалистов-спасителей и посланников добра.             
        Когда три десятилетия спустя армия СССР одержала великую победу над гитлеровской Германией в 1945 году, о событиях начала ХХ века никто уже не поминал. Народы не только России-СССР, но и всего мира испытывали еще небывалое чувство облегчения и избавления от мирового зла. Как и после Первой мировой войны, речь шла о том, что это – последняя война и такого никогда не повторится. Как и после Первой мировой войны, во всем произошедшем оказалась виновата исключительно Германия. Все, кто тщательно «выкармливал» и вооружал Гитлера для последней битвы за обладание Европой и Евразией, вновь оказались «за кадром». 

        Именно поэтому, до рубежа XX–XXI веков понятие «фашизм» пребывало в далеком прошлом – в том 1945 году, который и подвёл под ним финальную черту. Причем, понятие это сводилось в основном к двум лицам – Гитлеру и Муссолини, что слабо или вообще никак не вписывалось в глобальный Властный проект, ставший каркасом Нового времени, и который после 1945 года и краха массовых идеологий эпохи не только не поблек, но вышел на финальную прямую к рубежу XXI столетия. 
        В конце ХХ века это замечают знаковые мыслители Запада, связывающие расширение либерально-капиталистического западного проекта с ростом фашизации массового человека и массового общества к рубежу ХХ–XXI веков. Массы, пишет Ж. Бодрийяр, больше не являются народами, и они вообще лишены какой-либо субъектности. Они «уже не инстанция, на которую можно было бы ссылаться, как когда-то на класс или народ»⁸. Теперь субъектностью обладает только Власть, в условиях глобальной «утраты смыслов» эволюционирующая в сторону социума двух классов – господ и рабов. В 1980-е годы Ж. Делез и Ф. Гваттари явственным признаком фашизации общества указывают государственную «машину войны», проявляющуюся политической, личностной и психологической милитаризацией, которая реализуется как в международной политике, так и на межличностном и индивидуальном уровнях.   
         Говоря об отличии «тоталитаризма» от фашизирующей либерально-капиталистической модели, они отмечают: «Тоталитаризм консервативен по преимуществу. Тогда как в фашизме речь действительно идет о машине войны… захватывающей Государство»⁹. Поэтому складывающуюся ситуацию они находят чрезвычайно опасной: «Несомненно, нынешнее положение отчаянно. Мы увидели, что мировая машина войны конституируется все сильнее и сильнее, как в научно-фантастическом рассказе; мы увидели, как она поставила себе в качестве собственной цели мир, возможно, еще более ужасающий, чем фашистская смерть»¹⁰.

        На фоне расширения и углубления социально-политических кризисов конца эпохи просыпается и растет интерес к теме фашизма – не только с теоретической, но уже с практической позиции. Исследования фашизма в начале XXI века явственно показывают, что после 1945 года он никуда не исчез. Более того, становится ясно, что фашизм не только является слагаемым политической картины современного мира¹¹, но «фундаментальным качеством» как Нового времени в целом, так и его политических систем¹².      
        На всем протяжении ХХ века политические элиты этому факту не придавали широкого значения. После победы 1945 года фашизм оказывается привязан только к одной из массовых идеологий модерна, и его аналитика держится в основном в рамках анализа двух европейских государств в период 1920-х-1940-х годов. Для глобальных наднациональных элит это было важно, ибо выводило предмет рассмотрения за рамки текущих событий. Между тем, с самого начала ХХ века, тема фашизма примыкает не к «золотыми идейным мифам» для масс, но к самому каркасу эпохи – его глобальному Властному проекту, прикрытому для масс привлекательной идейно-мифологической мишурой, а также непосредственно к истокам эпохи и к Французской революции – этой «путевки в жизнь» всего модернистского проекта. 
        Французская революция и становится настоящей «машиной войны» против человечности и первой акцией великого погрома европейской культуры. Поэтому она остается ценнейшей жемчужиной в системе нынешних либеральных установок. Она и была настоящей революцией: она выходила за рамки отношений собственности, она крушила сознание и переподчиняла Власти тех, кто в смертельной борьбе вырывал себе Власть сверхчеловеческими средствами, ставя на карту жизнь миллионов – ради свободы от Бога, истории и человека. Революция сметала историко-культурные, религиозные, ценностные и моральные преграды, становясь первой ступенькой Власти, какой еще никогда не было на земле. Эта цель и требовала переформатирования народов во внеценностную, вненациональную массу, подчинённую новой Власти, ибо в ценностной среде национальных культур такая Власть шансов состояться не имела. Она и пускала под нож все «старые» ценности и их институты, прежде всего – национально-монархической власти, ища поддержки массы и маргиналов. Именно им она слагала песни и «золотые мифы» будущего, им определяла место под солнцем и их именовала «солью земли».  
        В кругу этих «ценностей», с опорой на маргиналов и начинается Французская революция, обожаемая всей интеллигенцией модерна, прикладывающей к себе ее цели и задачи. Эта революция уже раскалывала мир на господ и рабов. Именно ее, в самый разгар, Сен-Жюст именует «ледяной революцией», от которой «остались лишь красные колпаки на головах тайных интриг»¹³, и это о ней говорит Робеспьер: «Уж лучше было бы нам вернуться в леса, чем спорить из-за почестей, репутации, богатства; из этой борьбы выйдут лишь тираны и рабы»¹⁴. И Робеспьер прав – он уже был кровавым тираном, который действовал не от лица человечества или хотя бы Франции, но от безграничной Власти над другими. Он жаждал сделать их достойными своей Власти, новой свободы и того счастья, которые они должны были слизывать с его рук. Современный американский исследователь фашизма, политолог Дж. Голдберг, отмечает в связи с этим: «Великая французская революция может считаться первой фашистской революцией»¹⁵.  

        С ужасом всматриваясь в разрушенные города послевоенной Европы, С. Цвейг отмечал: «пройдут десятилетия, прежде чем остальная Европа станет такой же, какой была до первой мировой войны. С тех пор тучи уже не уходили с европейского, некогда такого ясного горизонта; горечь и недоверие – страны к стране, человека к человеку – отравляют израненное тело Европы»¹⁶.  За горизонтом находилась Вторая мировая война; в Австрии он видел островки будущего фашизма и пока не знал, во что это выльется, но чувствовал, что Европа перестает быть духовной и культурной ценностью для европейцев. Последнее и станет почвой для массовой деградации и фашизма, утверждающего свою модель Власти. Всматриваясь в этот период, американский общественный деятель Дж. Х. Холмс напишет с горечью: «Внезапно, в мгновение ока, триста лет прогресса оказались брошены в плавильный котел. Цивилизация исчезла, на смену ей пришло варварство»¹⁷. Однако, и в России, и в Европе интеллигенция модерна получила то, к чему стремилась – послушную массу, готовую проливать кровь за нее и ее новую Власть.    
        Но здесь были и варианты. Связаны они были с судьбой и распространением фаустовского западного проекта на Восточно-христианскую цивилизацию – Российскую империю, которая уже имела собственный историко-культурный проект, постепенно воплощаемый в самой Российской империи – Русский проект грядущего соборного всечеловечества. Собственно, фаустовский проект был принят частью российского общества под видом коммунизма только по одной причине – он был принят, как исполнение национального Русского проекта. И пока не вышла наружу его примитивная интеллектуальная и духовная база, а также кровавая правда методов его утверждения, российский народ пребывал в иллюзиях, что строит не что иное, как соборное общество – основу грядущего соборного всечеловечества.        
        Если всечеловеческая широта Русского исторического проекта, до политических процессов 1930-х годов, объединяла и традиционалистов – Н. И. Кареева, Е. В. Тарле, Д. М. Петрушевского, и убежденных коммунистов – подобных директору Института К. Маркса и Ф. Энгельса Д. Рязанову, то фаустовский западный проект и в либеральной, и в корпоративно-нацистской версии, встал на путь подлинного нацизма и расизма – от умеренных до самых радикальных форм. 
        В США идеи глобализации стали важнейшей составляющей духа национальной исключительности. Поддержанные членами Американской исторической ассоциации Г. Боултоном, У. Доддом, Ч. Бирдом и другими, эти идеи источали исторический релятивизм и прагматизм Джона Дьюи, для которого история никогда не являлась поиском истины, но только политическим инструментом Власти. В Англии такие же взгляды отстаивала Кембриджская школа в лице лидера Дж. Сили – идеолога глобального превосходства англосаксонской расы, в Германии – школа нацистских историков, чьей «библией» стала книга Гитлера «Mein Kampf» (1925-1926), молитвенником – «Миф ХХ века» (1930) А. Розенберга. Ученые этой школы, подобные В. Грау и К. Штеллингу, к исторической культуре Европы питали неприязнь. Заслуженный немецкий историк этой школы О. Брюннер писал: «Не государство и культура являются для нас предметом истории, но народ и рейх»¹⁸.
        Уже по результатам Первой мировой войны это вылилось в «похороны» Нового времени, которые «подыгрывали» Парижской конференции и Версальскому договору в редакции В. Вильсона. Последний впечатлял гуманитариев поистине мистическим оптимизмом касательно будущего. «Мы видели рассвет и ранние утренние часы новой эпохи в написании истории, – заявлял В. Вильсон, – и утро теперь плавно переходит в день»¹⁹. В. Вильсон был целиком прав – эпоха требовала новых, более страшных жертв и столкновений масс. А гуманитарии – дети Нового времени, совершенно не замечали, как идеи модерна, обращенные к массам, обрели черты корпоративных систем Власти над ними. Массы были хороши полным непониманием того, что без этих систем они могли иметь субъектность, называться народами и воплощать свое «МЫ» через национальную Власть, историю и культуру. 

        Подыгрывая Вильсону, гуманитарии подыгрывали лицемерию эпохи и человеку массы. Человек слаб, и он склонен выдавать желаемое за достижимое. Выкроив себе поле маленькой, плоской жизни за пределами уходящих в невозвратное прошлое культур, ценностей и идей, он часто и обращает их, подобно насекомому, во фрагменты удовлетворения своих маленьких нужд и похоти. И тогда он оказывался готов творить мифы о пребывании своем в мире не человеком, но насекомым. Полагая себя уже не перед лицом Творца, но перед лицом собственных вожделений, он и принимал их за точку отсчета своего маленького смертного мира. В. Вильсон и заявил себя его защитником – так он технически планировал распространить «доктрину Монро» на Европу, Евразию и весь мир.  
        Уже на Парижской конференции (1919-1920), где происходило рождение Лиги Наций и Версальско-Вашингтонской системы, Вильсон делит мир на англосаксонскую «мировую империю» и ее интересы, и Евразию. При этом, даже робко озвученные европейские интересы о «закреплении…раздела Европейского континента на территориальные границы 1919 года», озвученные второй державой победительницей – Францией²⁰, от В. Вильсона не получают никакой реакции. Мировая война, Парижская конференция и Версаль открывали для США путь мирового интервенционизма. Лишь «отец» мировой геополитики, Карл Риттер, в «Легенде об отвергнутой английской дружбе. 1898-1901» (1929) и в «Государстве силы и утопии» (1940) противопоставит интересы Европы англосаксонским «цивилизациям моря», чья бесчеловечность, писал он, всегда прикрывается лицемерными рассуждениями о справедливости, демократии и гуманизме. В книге «Либеральный фашизм» (2008) Дж. Голдберг рассматривает этот период: «Я убежден, – пишет он, – что во время Первой мировой войны Америка стала фашистской страной… Современный тоталитаризм впервые появился на Западе не в Италии или Германии, а в Соединенных Штатах Америки»²¹.

        Распространение этой идеологии в страны Европы уже не встречало сопротивления ее исторической культуры, почти разрушенной за столетие – лишь со стороны конкурирующих идеологий того же проекта модерна, сконструированных на том же основании и устремленных к той же цели. При этом максимальное противодействие оказывали представители коммунистический идеологии – так или иначе взаимосвязанные с ценностным полем России-СССР и Русского проекта. Представители же либеральных кругов, включая президента США Ф. Рузвельта и его команду, сплошь и рядом демонстрировали поддержку и восхищение фашистскими режимами в Европе, и только с началом военных действий Гитлера против англосаксов, они риторически дистанцировались, – хотя на уровне финансовых и банковских структур Великобритании и США, продолжали поддерживать его до самого конца войны²².                  
        Эта военно-политическая и финансовая мощь, направленная в финал эпохи и многократно выросшая по итогам Второй мировой войны, сорвалась с цепи после краха СССР и коммунистического проекта. Пали последние препоны для политической глобализации мира под Властью узкого круга его настоящих хозяев – глобального олигархата. Это событие стало последней чертой прогрессирующего финала эпохи и исхода в эпоху тотального постгуманизма – под Властью постчеловеков. Собственно, именно ради этого и была «поставлена» эпоха Нового времени – со всей ее демагогической мишурой, адресованной массам. К этой цели шли все наднациональные структуры и подконтрольные им научные учреждения, разрабатывающие планетарные социально-политические и гуманитарные программы по формированию новых социальных аттракторов и изменению образа человека. Наиболее значимыми здесь остаются Стэнфордский Институт Исследований (СИИ), Институт Эсален, Институт Хадсона, Фонд наследия, Джорджтаунский Центр исследований, RAND Corporation и другие организации, в той или иной степени испытывающие влияние Тавистокского института Великобритании²³.  
        Если не в самой Французской революции, то уже в ХХ веке, особенно после Второй мировой войны, такой финал уже хорошо прочитывался, о чем и заявляли некоторые европейские мыслители. Но историки молчали, так и не понимая ход и направление исторического процесса. Наука впала в кризис, из которого ее не смогли извлечь  ни американская «прогрессистско-историческая» школа индустриального общества во главе с Э. Ростоу, ни  германская «новейшая историческая школа», овеянная духом М. Вебера, А. Шпитхофа и В. Зомбарта, прошедшего путь от марксизма до нацизма, ни фрайбургские ордолибералы от В. Ойкена и А. Мюллера-Армака до Л. Эрхарда, сменившего на посту канцлера ФРГ К. Аденауэра после его смерти, ни  французская «Ecole des Annales», созданная подвижническим духом таких столпов ХХ века, как Л. Февр, М. Блок и Ф. Бродель, – чьи труды американский историк Л. Стоун обозначил «наиболее продуктивным и творческим периодом во всей истории нашей профессии»²⁴. 
        Определить вектор истории не смогли и представители третьего поколения «Анналов» – Ле Гофф, П. Нора, Ж. Дюби, Ф. Арьес, М. Вовель, Э. Ле Руа Ладюри. Для свободолюбивой Франции это поднимало «кризис исторической науки» на предельную высоту. При своей увлечённости la nouvelle histoire, они не увидели того, что в ХХ веке было у них под носом. Это означало, что под куполом Власти они оставались теми же «людьми перед лицом смерти», описанными Филиппом Арьесом – начисто вытеснившими ее из сознания и творчества. Последний из «Анналов», Р. Шартье, член Британской академии, причиной кризиса назвал не самого человека, но лишь методологию истории, – что, по его мнению, и привело науку «на край пропасти»²⁵. Но и здесь не было ничего нового: лишь солидарность с Х. Уайтом, утверждавшим, как и почитатели Джона Дьюи в США начала ХХ века, «ненаучность или прото-научность самих исторических исследований»²⁶. Наука становилась инструментом массовых манипуляций – «чистым листом бумаги», на котором Власть начертит народам формулы их жизни под собственные интересы, вкусы и цели.   

        В созидание глобального наднационального олигархата Россия и Европа оказались втянуты помимо воли их отчаянно сопротивлявшихся народов, вслепую – как в гигантский темный водоворот. Влекомые мерцающими благами, они пребывали в неведении, что понятия «прогресс» и «свобода» относились не к благам, и так прираставшим в их исторических империях, но к технологиям концентрации и глобализации новой Власти – никак не связанной с народами моральными ограничениями и общими с ними ценностями. На этом пути именно фашизм обозначил ее высшую и единственно возможную конфигурацию - Власть пучка (fascio) «джентльменов» над порабощенной массой, чья жизнь целиком исчерпывается интересами «джентльменов» – глобального олигархата хозяев мира, опирающегося на надгосударственные, как и на сетевые государственные и военные институты, составляющие единую «машину войны» против всего человечества, конституированную на планетарном уровне.
        От Французской революции приверженцы этой цели использовали формулировку, которую потом использовали все революции и идеологии модерна в утверждении Власти. «Следует ожидать достаточно большого общего зла, – говорил Сен-Жюст, – чтобы общее мнение испытало потребность в надлежащих мерах, направленных на то, чтобы творить добро. То, что приносит всеобщее благо, всегда ужасно»²⁷. Под «общим благом» и понимались действия революции, нацеленные на «торжество» такого добра, как новая Власть, «вынужденная» для своего утверждения идти на любое зло. Адепты такой Власти, подобно Марату, деловито представляли, что достижение цели может потребовать уничтожить до трети, а то и до половины населения, возможно, больше. Это именовалось свободой. Речь шла об уничтожении носителей любых форм солидарного «МЫ», в ценностях альтернативного новой Власти, прежде всего – народах, их культуре и истории.     
        Для этого, кроме уничтожения «по беспределу» носителей национальных ценностей, не было ничего более эффективного, чем либеральная идеология, расчленявшая народ на противоборствующие партии, на политические, религиозные, сектантские, сексуальные и любые иные «меньшинства», а также на частных индивидов – диссоциированных отдельностей, замкнутых на свои интересы в среде других отдельностей, ведущих свою «борьбу против всех» – за верхнее место в пищевой цепочке. Эти отдельности, которые в либеральной традиции не представляют никого, кроме самих себя и своих интересов, и формируют среду, где пробуждаются и крепнут идеи фашизма: «идеи либерализма, – пишет Дж. Голдберг, – заимствованы из интеллектуальной традиции, которая привела непосредственно к фашизму. Они активно эксплуатировались фашизмом и остаются во многих отношениях фашистскими»²⁸.   
         Система глобализации либеральной Власти являет «машину войны», которая, по Ж. Делезу и Ф. Гваттари, тождественна фашизму – с переходом в запредельный пост-фашизм. «Эта мировая машина войны, – пишут они, – которая «следует», так сказать, из Государств, демонстрирует две последовательные фигуры. Вначале фигуру фашизма, делающую из войны неограниченное движение, у которого больше нет иной цели, нежели оно само; но фашизм – лишь грубый набросок, и вторая, постфашистская фигура, – это фигура машины войны, непосредственно принимающая мир в качестве цели, как мир Террора или Выживания. Машина войны реформирует гладкое пространство, намеревающееся теперь контролировать, окружать всю землю. Саму тотальную войну превосходит форма еще более ужасающего мира. Машина войны выбрала себе целью мировой порядок, и Государства теперь — не более чем объекты или средства, соответствующие этой новой машине»²⁹.

         Собственно, мы приехали туда, куда нас везли. Большинство историков и гуманитариев этого в упор не видят – как до Первой мировой войны и после нее. Сегодня это – «люди системы», их зарытый горизонт занят падшими идеологиями; они их тасуют как карты и даже думают их возродить. Поверят ли они, что за всеми декорациями эпохи, с самого ее начла, находилась одна-единственная идеология Власти, высшей формой которой и является фашизм?
        Сегодня Россия – единственная в мире страна, в которой, не на уровне отдельных групп и событий, но на уровне культуры, имеется альтернативный проект истории и человеческого будущего. Преодолевая судьбой своей политические массовые идеологии эпохи – эти «машины войны», Россия постепенно, пока еще медленно, но возвращается к историческим корням, ценностям и идеалам. К Русскому проекту.           
         Важно, чтобы это поняли народы. Только это понимание даст им необходимые силы отойти от края уволакивающей бездны и перестать тасовать и реанимировать уже давно омертвевшие идеологии, чтобы выйти на совершенно новый – ценностный уровень исторического процесса.

От Редакционного бюро Международного русского Проекта «МЫ». Следите за следующими выпусками материалов цикла «Эпоха Черного Солнца». Мы продолжим рассказывать об особенностях и механизмах развития эпохи Нового времени, о ее «новом человеке», а также о самом главном – как выйти к новому будущему и о Русском проекте – возможной модели этого выхода.    

Литература

1. Winter J., Prost A. The Great War in History: Debates and Controversies, 1914 to the present. // Cambridge etc.: Cambridge Univ. press., 2005. –VIII; Россия в Первой мировой войне: новые направления исследований: Сб. / Редкол: Глебова И.И. (отв. ред.) и др. – М., 2013. С 23 
2. Стоун Оливер, Кузник Питер. Нерассказанная история США // М., КоЛибри, Азбука-Аттикус. 2016. С. 44
3. Цвейг С. Вчерашний мир // М., Радуга, 1991. С. 42-43
4. A.T. Mahan. «Naval Strategy, Compared and Contrasted with the Principles of Military Operations on Land» in: Mahan on Naval Warfare, ed. Allan Westcott || Boston, 1918, p. 355
5. Henry Cabot Lodge. Our Blundering Foreign Policy // Forum, March 1895. 9, 10, 17.
6. Howard K. Beale, Theodore Roosevelt and the Rise of America to World Power (1956); Collier paperback, 1962. Р 82.
7. Вильгельм II События и люди 1878 – 1918 // Мн.: «Харвест», 2003.
8. Бодрийяр Ж. В тени молчаливого большинства, или Конец социального // Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та, 2000. С. 28.
9. Делез Жиль, Гваттари Феликс. Тысяча плато. Капитализм и шизофрения // Екатеринбург: У-Фактория; Москва: Астрель, 2010. С. 275.
10. Делез Жиль, Гваттари Феликс. Тысяча плато. Капитализм и шизофрения / пер. с фр. Я. И. Свирского // Екатеринбург: У-Фактория; Москва: Астрель, 2010. С. 573.
11. Michael Mann Fascists // Cambridge University Press, 2004.
12. Багдасарян В.Э, Сулакшин С.С. Современный фашизм: новые облики и проявления // М.: Наука и политика, 2017.
13. Saint-Just. Oeuvres Completes, Т. II. Paris, 1908, p. 508.
14. Robespierre M. Oeuvres… avec une notice historique des notes et de commentaires par Lapponeraye/ T. 3. Paris, 1840. P.673.
15. Голдберг Дж. Либеральный фашизм // М., Рид Групп. 2012. С. 20.
16. Цвейг С. Вчерашний мир… С. 136.
17. Painter Nell Irvin: Standing at Armageddon: The United States, 1877-1919. NY: W. W. Norton, 1987. - P. 293.
18. Brunner O. Moderner Verfassungsbegriff und mittelalterliche Verfassungsgeschichte // Mitteilungen des Östereichischen Instituts für Geschichtsforschung. XIV. Ergänzungsband 1939. S.515-516.
19. The Papers of Woodrow Wilson. Princeton; New York, 1966 V.4. P.472.
20. Шмитт Карл. Номос Земли в праве народов jus publicum Europaeum. СПб., «Владимир Даль». 2008 С. 338-339.
21. Голдберг Дж. Либеральный фашизм // М., Рид Групп. 2012. С. 19.
22. Guido Giacomo Preparata. Conjuring Hitler. How Britain and America Made the Third Reich // Ann Arbor, MI London 2005.
23. Ustace Mullins The World Order. A Study in the Hegemony of Parasitism. // Published by: Ezra Pound Institute of Civilization P.O. Box 1105 Staunton, VA 24401, 1984.
24. Stone L. Thе Past and Thе Present Revisited. Lnd. 1987, Р.Р. XI, XII, 30.
25. Roger Chartier, Au bord de la falaise. L'histoire entre certitudes et inquietude. Paris,1998.
26. Hayden White. Metahistory. Die historische Einbildungskraft im 19. Jahrhun dert in Europa. Frankfurt a M., 1991. S.569.
27. Saint-Just. Oeuvres Completes… p. 508.
28. Голдберг Дж. Либеральный фашизм // М., Рид Групп. 2012. С. 15.
29. Делез Жиль, Гваттари Феликс. Тысяча плато…  С. 572.