Музыка Второй мировой войны – это отдельная глава в книге российской культуры. Она направляла, подбадривала и вдохновляла советских солдат, наконец, музыка их защищала.  

Советские войска, равно как и гражданские люди, во время Второй мировой войны несли не только колоссальные человеческие потери, но и подвергались постоянному психическому давлению. Вид смерти, чувство удушающей бедности и ощущение нескончаемого голода стали привычным делом. Что же позволило им не сломаться? Помимо человеческой поддержки и веры, в этот тяжелый период времени на помощь пришло искусство.

Музыка на фронте

До войны музыка, так или иначе, жила в каждом советском доме. Ее слушали на пластинках и по радио, широко были распространены застольные песни под аккордеон. И вот то, что казалось обыденным в мирное время, превратилось в проблему. Самым невозможным казалось тогда принести музыку туда, где она как раз она и была всего нужнее: в блиндаж, в окоп, в лес, в поле.

В советской армии еще до войны существовал большой отряд профессиональных музыкальных коллективов — ансамбли песен и плясок, духовые оркестры. Некоторые из них даже имели опыт участия в боевых действиях. Первыми пропагандистами искусства в армии стали именно они.

Когда говоришь о музыке во время войны, то невольно сомневаешься в ее необходимости. Сомневались и сами музыканты. Артист А. Шилов, который выступал в составе Краснознаменного ансамбля, вспоминал о первой фронтовой поездке: «Положение на фронтах было тяжелым. Казалось, что такое время — не для песен и плясок. Началась упорная работа. В ней не было ничего общего с искусством. Артисты тушили пожары, грузили раненых в санитарные поезда, чинили мосты и железные дороги, помогали обезумевшим от горя женщинам и детям. Так прошло несколько напряженных дней. Возникло невольное сомнение: нужны ли песни и пляски в такое трудное время?.. Но сомнение рассеялось на первых же фронтовых концертах».

Интересный пример приведен в сборнике «Музыка на фронтах Великой Отечественной войны». Ансамбль Красноармейской песни и пляски Западного фронта давал по пять-шесть концертов в день. Один из них прошел в районе Юхнова, на Смоленщине. Коллектив выступал для воинов, которые после большого и тяжелого марша расположились на отдых, чтобы через несколько часов опять вступить в бой. Тысячи людей разместились на большой поляне. 

Артист А. Недорезов, прошедший в составе коллектива всю войну, вспоминал: «Глядя на усталые, измученные лица бойцов, невольно думалось: нужно ли им сейчас наше выступление? <...> Оркестр заиграл вступление... По мере того как патриотические, героические и народные песни сменяли друг друга, мы стали замечать, как на лицах бойцов постепенно исчезает суровость и угрюмость, глаза становятся светлее и оживленнее. А когда началась пляска «Тачанка» с боевыми клинками, равнодушных уже не было. Затем снова песни, музыка, чтение, шутки, пляски... Окончился концерт, и на какой-то миг воцарилась необычайная тишина. И вдруг вся лесная поляна разразилась громом аплодисментов, и мы увидели счастливые лица, полные глубокой благодарности за то неожиданное удовольствие, которое им доставил ансамбль в этой необычной обстановке». И немного далее: «Это выступление было словно ответом на наши сомнения — нужно ли искусство в такое тяжелое время...».

С началом войны, главной проблемой, которая возникла перед творческими коллективами, стало создание репертуара. Песни, которые еще недавно исполнялись в мирное время, не подходили. Слушателю нужно было то, что отражало события, происходящие вокруг. И артисты творческих коллективов начали создавать новый репертуар. Так, уже 27 июня 1941 года газета «Правда» писала о написанных в Краснознаменском ансамбле песнях, в том числе о «Священной войне» А. Александрова и В. Лебедева-Кумача.

Родились в группе ансамбля и свои частушки, которые поднимали настроение советским солдатам:

Нынче Гитлер с бандой дикой
На мою страну напал.
Видно, хочет стать «великим»
Узколобый шут капрал.
Зря ты, фюрер, ноги бьешь,
Нас ведь силой не возьмешь!
Ты не лезь в Наполеоны,
Обмараешь панталоны!

Пророческую частушку на третьем месяце войны сочинил артист ансамбля А. Годов:

Не видать фашистским гадам
Ни Москвы, ни Ленинграда!
Бойся, Гитлер, сукин сын,
Будет срок — отдашь Берлин!

На войне творческим коллективам приходилось нелегко. Советские музыканты, несмотря на холод, голод и усталость, должны были всегда выглядеть бодрыми и веселыми, ведь их приезд неизменно воспринимался солдатами, как праздник. Часто до места выступления музыканты пробирались ползком под обстрелом противника. При этом они тащили громоздкие инструменты, которые были отличной мишенью для немецких пулеметчиков. Артисты выступали на призывных пунктах, в госпиталях, по радио и делали еще одно важное для того времени дело — распространяли новые боевые песни.

Выступления фронтовых ансамблей начинались ранним утром, а заканчивались поздно ночью в сараях, палатках, при свете коптилок, автомобильных фар и т. д. Чтобы попасть к как можно большему количеству бойцов, приходилось делиться на бригады, маленькие концертные группы, даже дуэты. Часто творческие коллективы пели солдатам перед самым наступлением. Многие ансамбли работали на передовой линии: концерты давали на расстоянии одного-двух километров, а нередко 800-700 метров от немецких окопов. А это значит, что отголоски музыки доносились и до врага.

Иногда фронтовым ансамблям приходилось выступать не до боя, а после. Так случилось 15 декабря 1941 года, когда советские войска отвоевали подмосковный город Клин. В тот же день туда приехали артисты. Советский писатель, публицист и драматург Цезарь Солодарь вспоминал: «На концерт пришли буквально опаленные огнем недавнего боя воины стрелкового полка майора Казака, прославившегося в кровопролитной битве за Клин... Концерт начался незадолго до сумерек... Поистине символичным было то, что среди обугленных, зловеще черневших на фоне ослепительного белоснежья развалин, неподалеку от домика П. И. Чайковского зазвучала вестницей победы музыка великого русского композитора». Молодой скрипач, форсируя звук, играл «Сентиментальный вальс». И если в любых других условиях такое исполнение произведения заслуживало бы осуждения, то в тот момент вальс Чайковского звучал оптимистично, даже призывно.

Публицист пишет: «Сказать, что музыка захватила слушателей — значило бы не отразить и самой крохотной доли состояния притихших бойцов. По их лицам видно было, что они забыли о морозе, о бессонных ночах и даже о военной дороге, которая звала их вперед по следам яростно сопротивлявшегося врага. Она пробудила в них самые теплые и заветные воспоминания, всколыхнула запрятанные еще глубоко-глубоко в сердце светлые надежды. Особенно поразили меня мечтательные глаза немолодого сержанта. Машинально держа в руке котелок с застывшим варевом, он, по-моему, ни разу даже не посмотрел на скрипача, а отрешенно глядел куда-то вдаль, словно музыка унесла его далеко отсюда. По глазам сержанта лучше всего можно было понять, какой несказанно глубокий след оставил этот необычный концерт в сердцах людей, которых, может быть, ждала смерть...».

Однако выступления ансамблей проходили не так часто, как хотелось бы, поэтому советские солдаты сами становились артистами. В редких случаях им удавалось найти инструмент в отбитом от немцев городе или попасть на сходку сельских жителей под аккордеон. Музыка давала поддержку, объединяла, ведь одну и ту же песню пели бойцы, находящиеся в совершенно разных географических точках. Искусство помогало пережить тяготы войны не только солдатам, но и гражданским людям, которые также остро нуждались в музыке.

Выстоять благодаря музыке

Во время Второй мировой войны люди, живущие в деревнях и селах, могли наслаждаться музыкой чаще остальных: практически в каждом доме был свой музыкальный инструмент. Интересны мемуары немецкого солдата под названием «На войне и в плену», в которых подробно описываются развлечения в крестьянских домах в период войны: «Тяжелую жизнь скрашивала музыка. Национальный инструмент, знаменитая трехструнная балалайка, была, наверное, в каждом доме. Некоторые, в качестве исключения, предпочитали гармонь. По сравнению с нашими гармошки русских обладают более низким тоном. Наверное, именно этим вызван тот эффект грусти, которая неизменно слышится в их звучании. Вообще, все до единой русские песни, которые я слышал, были в высшей степени грустными, что, на мой взгляд, совсем неудивительно. Но зрителям, как оказалось, нравилось неподвижно сидеть, отдаваясь ауре звуков, которые лично у меня вызывали непереносимую печаль. В то же время национальные пляски требовали от каждого танцора умения живо двигаться и совершать сложные прыжки. Так что воспроизвести их мог лишь человек, обладающий врожденной грацией и пластичностью».

В городах, которые не были захвачены врагом, продолжали давать концерты местные артисты. Даже в блокадном Ленинграде давались концерты и проводились музыкальные радиоэфиры. Конечно, в самый тяжелый период осадной жизни – зима 1941-1942 гг. – после нескольких спектаклей прервалась деятельность оперно-балетного коллектива, в конце декабря закрылись двери Филармонии, умолк голос симфонического оркестра. Сил у исполнителей, как и у слушателей, оставалось все меньше. Однако вскоре музыкальная жизнь города возобновилась вновь, чтобы уже не умолкать.

Хрестоматийный пример, который также невозможно ни упомянуть – Седьмая симфония до мажор Дмитрия Шостаковича, которая позже получила название «Ленинградская». Утром 16 сентября 1941 года композитор выступил на радио: «Час тому назад я закончил партитуру двух частей большого симфонического сочинения. Если это сочинение мне удастся написать хорошо, удастся закончить третью и четвертую части, то тогда можно будет назвать это сочинение Седьмой симфонией. Для чего я сообщаю об этом? - спросил композитор,- ...для того, чтобы радиослушатели, которые слушают меня сейчас, знали, что жизнь нашего города идет нормально. Все мы несем сейчас свою боевую вахту... Советские музыканты, мои дорогие и многочисленные соратники по оружию, мои друзья! Помните, что нашему искусству грозит великая опасность. Будем же защищать нашу музыку, будем же честно и самоотверженно работать...».

В блокадном Ленинграде Седьмую симфонию Дмитрия Шостаковича исполнил Большой симфонический оркестр Ленинградского радиокомитета. Его руководителем был Карл Элиасберг. Репетиции симфонического оркестра были свернуты в декабре 1941 года: многие музыканты умерли от голода, остальные были крайне истощены. Вскоре и сам руководитель настолько ослаб, что не мог ходить. 9 февраля его привезли в стационар на детских саночках с диагнозом «алиментарная дистрофия 2-й степени». Когда в марте репетиции возобновились, играть могли лишь 15 ослабевших музыкантов. В мае самолёт доставил в осаждённый город партитуру симфонии. Для восполнения численности оркестра пришлось отозвать музыкантов из военных частей.

Симфония была исполнена 9 августа 1942 года. В этот день все артиллерийские силы Ленинграда были брошены на подавление огневых точек противника. Несмотря на бомбы и авиаудары в филармонии были зажжены все люстры. Зал филармонии был полон, а публика была самой разнообразной: вооружённые моряки и пехотинцы, а также одетые в фуфайки бойцы ПВО и похудевшие завсегдатаи филармонии.
Поэт Юрий Воронов написал потрясающее стихотворение, посвященное исполнению Седьмой симфонии, под названием «Баллада о музыке». В нем есть такие строчки:

Концерт начался!
И под гул канонады –
Она, как обычно, гремела оркестр –
Невидимый диктор
Сказал Ленинграду:
«Вниманье!
Играет блокадный оркестр!..»

И музыка
Встала над мраком развалин,
Крушила
Безмолвие тёмных квартир.
И слушал её
Ошарашенный мир…

Вы так бы смогли,
Если б вы умирали?..

Во время исполнения симфония транслировалась по радио, а также по громкоговорителям городской сети. Её слышали не только ленинградцы, но и немецкие войска. Флейтистка Галина Лелюхина вспоминала: «Были репродукторы, немцы все это слышали. Как потом говорили, немцы обезумели все, когда это слышали. Они-то считали, что город мёртвый». Уже после войны двое туристов из ГДР, разыскавшие Элиасберга, признались ему: «Тогда, 9 августа 1942 года, мы поняли, что проиграем войну. Мы ощутили вашу силу, способную преодолеть голод, страх и даже смерть…».

Концерт в блокадном Ленинграде стал своеобразным символом сопротивления города и его жителей. Поэтесса Ольга Берггольц об одном из первых исполнений произведения Шостаковича писала: «Товарищи, это про нас, это наша великая бесслезная скорбь о наших родных и близких – защитниках Ленинграда, погибших в битвах на подступах к городу, упавших на его улицах, умерших в его полуслепых домах…Мы давно не плачем, потому что горе наше больше слез. Но, убив облегчающие душу слезы, горе не убило в нас жизни. И Седьмая симфония рассказывает об этом.<…> Мы победим немцев. Товарищи, мы обязательно победим их!»
Последний блокадный год дал возможность горожанам приходить на концерты приезжих музыкантов.

Ленинградец, который работал хирургом во время войны, вспоминал: «Однажды мы с женой были на концерте приехавших в Ленинград Д. Ойстраха и Л. Оборина. Когда Д. Ойстрах играл, а Л. Оборин аккомпанировал, в зале было холодновато. Внезапно голос тихо сказал: «Воздушная тревога, воздушная тревога! Желающие могут спуститься в бомбоубежище!». В переполненном зале никто не двинулся, Ойстрах благодарно и понимающе улыбнулся нам всем одними глазами и продолжал играть, ни на мгновение не споткнувшись. Хотя в ноги толкало от взрывов и доносились их звуки и тявканье зениток, музыка поглотила все. С тех пор эти два музыканта стали моими самыми большими любимцами и боевыми друзьями без знакомства».

В городе и в селе, на фронте и в относительно безопасном районе музыка продолжала жить. Интересно: когда началась Великая Отечественная война, все понимали, немецкие войска хотят уничтожить не только Россию, но и ее наследие – искусство. Советские войска рьяно его защищали, даже не подозревая, что музыка защищала в ответ их самих.