Путь русского писателя и публициста Ивана Шмелева к Богу был трудным. В этой истории присутствовали и предсказания, и счастье, и много горя.
Писатель Иван Шмелев не сразу пришел к Богу, хотя и родился в религиозной семье. Было время, когда он, по его собственным словам, находился в «безбожном настроении», но судьба снова и снова возвращала публициста к церкви. Иногда благодаря удивительным событиям, чаще - трагическим. В один момент вера прочно вошла в его жизнь, и от Бога он не отступал больше никогда.
На долю Ивана Шмелева выпала тяжелая судьба: красный террор в Крыму, расстрел единственного сына, голод, эмиграция, потеря любимой жены, нищета, снова голод. Вопреки пережитому публицист не озлобился. До конца жизни он оставался, по рассказам современников, добрым и милосердным человеком, который сохранил любовь к Богу и родине.
Что же помогло ему пережить страшные события и остаться человеком? Это вера, он сам не раз признавался в этом. И, конечно, творчество, в котором публицист выразил все свои боли и переживания. Философ Иван Ильин в труде «О тьме и просветлении» писал о Шмелеве: «…он – певец России, изобразитель русского, исторически сложившегося душевного и духовного уклада; и то, что он живописует, есть русский человек и русский народ, - в его подъеме и в его падении, в его силе и его слабости, в его умении и в его окаянстве. Это русский художник, который пишет о русском естестве».
Предсказания старца Шмелеву
У Ивана Шмелева было счастливое детство. Он родился в патриархальной и религиозной купеческой семье, в которой соблюдали церковные посты и обряды, умели и любили трудиться. C особым трепетом мальчик относился к своему отцу Сергею Ивановичу, что видно из произведений писателя. Отец скончался, когда Ивану Шмелеву было семь лет, что стало настоящим ударом для ребенка. Воспитателем (дядькой) будущего писателя был набожный старик, бывший плотник Михаил Горкин, который, как и отец, тоже часто упоминается в работах публициста.
О том, что у мальчика будет тяжелая судьба, его матери предсказывал старец Варнава из Троице-Сергиевой Лавры, который имел дар прозорливости. Этот случай публицист описывает в своем очерке «У старца Варнавы». Ивану Шмелеву было пять-шесть лет и в силу возраста его еще не брали к Троице-Сергию. Он вспоминает: «Как-то приехала матушка от Троицы. Была она у батюшки Варнавы, и он сказал ей: „а моему… имя мое назвал, — крестик, крестик…“ Это показалось знаменательным: раза три повторил, словно втолковывал, „чтобы запомнила“, говорила матушка. <…> Другим детям — кому образок, кому просвирку, а мне — „крестик, крестик“. <…> Тяжелая тебе жизнь будет, к Богу прибегай!“ не раз говорила матушка. И мне делалось грустно и даже страшно. Сбылось ли это? Сбылось. Много крестов и крестиков выпало на долю многим. И мне выпал».
Случай с крестиком повторился через несколько лет, его Шмелев описывает в «Богомолье». Теперь дядька Горкин привел мальчика к батюшке Варнаве. Старец посмотрел на ребенка и подарил ему маленький кипарисовый крестик — благословение. Тогда все вокруг шептались: «ишь, крестик ему выпал!» После Шмелев напишет: «Теперь я знаю: выпал крестик. А тогда, в блеске, – не думалось». Хотя он не хотел трактовать эти события как предзнаменование исключительно страданий, видел в этом что-то еще. «Крестик – и страдания, и радость. Так и верю», писал он.
Последняя встреча писателя со старцем Варнавой состоялась, когда Иван Шмелев уже был студентом. Публицист так описывает себя в это время: «От Церкви я уже шатнулся, был, если не безбожник, то никакой. Я с увлечением читал Бокля, Дарвина, Сеченева, Летурно… стопки брошюр с книжных прилавков на Моховой улице, где студенты требовали „о самых последних завоеваниях науки“. Я питал ненасытную жажду „знать“. И я многое узнавал, и это знание уводило меня от самого важного знания — от Источника Знания, от Церкви».
Между тем в 1894 году публицист женился на Ольге Охтерлони, с которой они проживут 41 год. Встал вопрос: куда ехать в свадебное путешествие? Писатель отмечает: «И вот, в таком-то полубезбожном настроении, да еще в радостном путешествии, в свадебном путешествии, меня потянуло… к монастырям! Потянуло в детство. <…> перед Валаамом, — к Троице, „благословиться “».
Наконец, они на месте: стоят в знакомом дворике батюшки Варнавы. Говорят, что старец устал, не выйдет больше. Шмелев записал: «Мы хотим идти — и слышим оклик, знакомый оклик: "эй, петербургские!.." На крылечке — он, отец Варнава, давний, и всё такой же, только побелей бородка. Смотрит на нас через толпу и манит: "эй, петербургские!.." "Сестрица" спрашивает, робко: "кто из Петербурга… батюшка зовет? " Нет никого из Петербурга. А он, так весело, на нас: "идите-ка!.." Мы удивлены, подходим нерешительно. На нас глядят, дают дорогу. В Петербург мы… — будто и „петербургские“. Как же он узнал?! Подходим. Бокль, Спенсер, Макс Штирнер… — всё забылось. Я как-будто прежний, маленький, ступаю робко…— „благословите, батюшка, на путь…“» Старец Варнава благословил молодых, а потом положил руку на голову писателя и задумчиво сказал: «Превознесешься своим талантом». Крестик Шмелев получил снова.
Переломный момент
Февральскую революцию Иван Шмелев сначала принял, но вскоре разочаровался. В июне 1918 года он вместе с женой и их единственным сыном Сережей, отравленным газами на фронте Первой мировой войны, переезжают в Алушту, где приобретают земельный участок с домом. Уже оттуда Сергей был мобилизован в армию Деникина. Во время отступления Белой армии Шмелевы вынуждены были остаться: у сына открылся туберкулез.
В объявленную большевиками амнистию Сергей, как и многие его сослуживцы, поверил. Но оказался жестоко обманутым: сын Шмелева был расстрелян без суда и следствия в январе 1921 года, после трехмесячного пребывания в арестантских подвалах.
Мать и отец долго не знали о судьбе сына. Из письма Ивана Шмелева Анатолию Луначарскому: «Что же теперь? Затерялся след его. Я не могу передать боли, горя, обиды. Мы не бежали, мы с открытой душой остались, чтобы в родном жить и работать для новой и более светлой, справедливой жизни. Помогать строить ее, как умеем. Я мечтал писать для большой аудитории лекции по искусству. Работать для нового театра. Я хотел, имея волю к ра6оте. Теперь я не могу думать. Без сына, единственного, я погибну. Я не могу, не хочу жить. Мне еще дают фунт хлеба через профессиональный союз работников искусства, но я не знаю, как уплачу. У меня взяли сердце. Я могу только плакать бессильно. Помогите или я погибну. Прошу Вас, криком своим кричу -- помогите вернуть сына. Он чистый, прямой, он мой единственный, не повинен ни в чем».
Известие о том, что сына расстреляли, подкосило Шмелева. Из письма Викентию Вересаеву: «Я все потерял. Все. Я Бога потерял и какой я теперь писатель, если я потерял даже и Бога. С большой ли, с малой буквы -- бог (Бог) -- он нужен писателю, необходимо нужен. Мироощущение на той или иной религиозной основе -- условие, без чего нет творчества. Откуда идти и к чему? Почвы нет. Вся вышла. Надо искать. Где найти? И поздно уже. Но не стоит о сем. Душа истекла. Нет сына, нет единственного. И еще живешь и мучаешься. Но почему нет силы уйти совсем, не быть? Об этом долго писать. Вся жизнь наша, моя и Оли, -- тьма теперь, и в этой тьме жгучая незамирающая боль». Только усугубляли положение нищета и голод. В очередном письме он пишет, что у него остался только его детский золотой крестик, на шее. У его жены – обручальное кольцо, с которым она уже готова расстаться.
Шмелев понимал, что Россия больше не может ему дать самого главного – спокойствия. Из письма Луначарскому: «Мне нужно то еще, чего уже нет в России, - тишины и уклада. Чтобы не мызгаться, не крутиться с утра до ночи за куском, за одеждой, за топливом. Чтобы жизнь не мешала. Я не могу работать с перерывами, урывками». В 1992 году он вместе с женой покинул Советскую Россию, они отправились сначала в Берлин, а затем в Париж, прожив в этом городе до конца жизни.
В эмиграции его творчество выходит на новый, небывалый уровень. Шмелев сам признавался, что до этого он «занимался пустяками», «напевал про себя». Теперь он хочет «попробовать спеть в полный голос». «Приготовительная школа кончена. Пора в жизнь, перед уходом из нее. Теперь я хочу спеть в полный голос», - говорил писатель.
Публицист Марк Вишняк в своих мемуарах рассуждает об утрате Ивана Шмелева: «Рана оставалась открытой и кровоточила во все последующие годы. И. С. постоянно хворал и вел сравнительно уединенный образ жизни. Его творчество и раньше не было чуждо надрыва. В эмиграции оно стало еще более аффектированным».
И вот Иван Шмелев создает эпопею «Солнце мертвых», которая отразила в полной мере его впечатления от пережитого в Крыму во время гражданской войны. Именно о ней Томас Манн впоследствии скажет: «Читайте, если у вас хватит смелости». В книге описывается страшный период красного террора в Крыму.
Продовольствия не хватало: «теперь горсть пшеницы дороже человека». Голодали люди, голодали животные. Дети просили на улицах кусочек хлеба – «маленький с пуговичку». Шмелев обрисовывает это время как жизнь без Бога. Он пишет: «Не знаю, сколько убивают на чикагских бойнях. Тут дело было проще: убивали и зарывали. А то и совсем просто: заваливали овраги. А то и совсем просто-просто: выкидывали в море. По воле людей, которые открыли тайну: сделать человечество счастливым. Для этого надо начинать — с человечьих боен. И вот — убивали, ночью. Днем… спали. Они спали, а другие, в подвалах, ждали… Целые армии в подвалах ждали. Юных, зрелых и старых — с горячей кровью. Недавно бились они открыто. Родину защищали. <…> А над ними пили и спали те, что убивать ходят. А на столах пачки листков лежали, на которых к ночи ставили красную букву… одну роковую букву. С этой буквы пишутся два дорогих слова: Родина и Россия. «Расход» и «Расстрел» — тоже начинаются с этой буквы. Ни Родины, ни России не знали те, что убивать ходят. Теперь ясно».
В произведении нет ни единого упоминания о единственном сыне Шмелева Сергее, но очевидно, что «Солнце мертвых» было продиктовано этой невосполнимой утратой. Писатель Александр Солженицын скажет: «Это такая правда, что и художеством не назовешь. Он написал обо всем, почти обо всем, о сыне ни слова».
Эпопея принесла Шмелеву европейскую популярность и была переведена на множество языков. За нее писатель был дважды номинирован на Нобелевскую премию, но казалось, что это его мало заботило. В это время он работал над одним из главных своих произведений «Лето Господне», которое писалось 17 лет.
Философ Ильин подчеркивал, что «Лето Господне» - «это сама духовная ткань верующей России». Роман автобиографичен: в нем описывается жизнь в патриархальной купеческой семье глазами ребенка. Для эпиграфа автор выбрал строчки из Пушкина:
Два чувства дивно близки нам -
В них обретает сердце пищу -
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
«Лето Господне» завораживает удивительной словесной вязью. Россия представляется чем-то сокровенным. В письме Томасу Манну Иван Шмелев писал: «Трудно время наше, темное, а поминки по Светлом возносят дух. В шаткое ныне время, когда лучшие чувства меркнут, будем освещаться вечным, отыскивать в светлом детстве забытые радости, учиться дышать восторгом. <…> Чудесный, уносящий душу лиризм иссяк. О Боге -- ныне смешно и думать: сами -- боги! И только избранные еще тоскуют, еще взывают. Ныне особенно труден долг подлинного писателя: вести на "священную дорогу". Эта дорога -- Божья, -- в душе писателя. Он ее чует совестью и Божьим даром. И хранит в тайниках души до пылающего мгновения творчества».
Об этом периоде жизни Шмелева очень хорошо написал Георгий Гребенщиков в своих воспоминаниях: «В Париже Иван Сергеевич оправился от удара -- потери сына, рана постепенно зарубцевалась; писал и печатался много и в письмах ко мне все ворчал: "Что же вы мало пишете? Писатель должен писать и писать, а вы там какую-то землю копаете, какие-то хижины сооружаете!.." Потом постигло его новое страшное горе -- умерла жена, любимый друг, его неотлучная нянька. А потом и Гитлер пришел в Париж. Какие-то наветы на него писались, будто бы "сотрудничал". И, конечно, голод, во всем одинокая нужда и голод, голод... От своих копаний канав и строений хижин в Чураевке удалось мне уделять и старым и малым в Европе. И вот получаю я письмо от Ивана Сергеевича, полное восторгов моей "богатырской" силе, а главное, самые ласковые слова не столько за банки консервов, сколько за гречневую кашу. "Вы же спасаете меня не только телесно, но и духовно! Ведь мне ничего нельзя есть, у меня язва желудка, и кашу Вашу я ем с благоговением, по ложечке принимаю, как причастие..."»
Старость Шмелева действительно была омрачена тяжелой болезнью и нищетой. Однако он до конца жизни оставался верующим христианином, который пребывал в твердом убеждении, что «Бог правду видит и непременно ее скажет, раньше или позже, и каждому воздаст по его делам». За это писатель был награжден спокойной смертью в стенах обители Покрова Пресвятой Богородицы в 140 километрах от Парижа, куда он приехал поработать над продолжением романа «Пути небесные». Кстати, завещал публицист похоронить себя в Москве. И в 2000 году желание Шмелева осуществилось - останки писателя и его жены были перезахоронены в Москве на кладбище Донского монастыря. Они обрели покой рядом с могилой отца Шмелева.
Источники:
- Шмелев Иван Сергеевич «У старца Варнавы» (www.az.lib.ru/s/shmelew_i_s/text_1937_varnava.shtml)
- Иван Шмелев: под солнцем Родины (www.pravoslavie.ru/82611.html)
- Шмелевские чтения (www.shmelev-crimea.ru/)
- Шмелев Иван Сергеевич (www.drevo-info.ru/articles/16410.html)
