Всю жизнь русский ученый, историк-этнолог Лев Гумилев стремился быть полезным науке. Однако происхождение сыграло с ним злую шутку. Еще бы: он сын поэта-монархиста и опальной поэтессы. Рассказываем, как сложилась судьба исследователя и что помогло ему не сдаться.
Жизнь советского и российского ученого Льва Гумилева стала слепком всего плохого, что было в ХХ веке: революция, доносы, пытки, репрессии, война и травля. Все это ощутил на себе исследователь в полной мере. Но несмотря ни на что, он продолжал заниматься любимым делом — изучал историю и географию, писал научные работы и выдвигал смелые гипотезы. Как же сложилась судьба ученого - узнаете из данного материала.
Лев Гумилев родился 18 сентября 1912 года в Царском селе. У мальчика были по-настоящему выдающиеся родители: поэт, путешественник, исследователь Африки, герой Первой мировой войны Николай Гумилев и гениальная русская поэтесса Анна Ахматова. Хотя сын был долгожданным, Ахматова довольно быстро освободилась от материнских забот: Лев Гумилев оказался на попечении бабушки Анны Ивановны Гумилевой.
Обстоятельства поэтического быта молодой семьи Гумилевых передает шутливое стихотворение поэта Василия Гиппиуса «По пятницам в „Гиперборее“», которое было написано в 1912-1913 гг. Вот его фрагмент:
У Николая Гумилева
Высоко задрана нога.
Далёко в Царском воет Лева,
У Николая Гумилева
Для символического клева
Рассыпанные жемчуга,
У Николая Гумилева
Высоко задрана нога.
Печальным взором и пьянящим
Ахматова глядит на всех,
Глядит в глаза гостей молчащих
Печальным взором и пьянящим,
Был выхухолем настоящим
Ее благоуханный мех.
Печальным взором и пьянящим
Ахматова глядит на всех.
Брак Анны Ахматовой и Николая Гумилева был несчастливым, они официально развелись в 1918 году. Их семейный особняк в Царском селе ликвидировали большевики во время революции.
В конце августа 1918 года Анна Ивановна с внуком переехала в Петроград к сыну, Николаю Гумилеву, а летом 1919 года они уехали в Бежецк, где мальчик прожил с 6 до 17 лет. Все это время Гумилевы жили вместе с родственниками — Кузьмиными-Караваевыми.
Тут нужно отметить, что Анна Ивановна не принимала советскую власть и старалась по мере сил не встраиваться в новую реальность: среди ее знакомых преобладали священнослужители и вообще люди «из бывших». Интересно, что даже переписка с Анной Ахматовой датировалась по церковному календарю. Тем не менее она понимала, что внуку придется жить именно при советской власти, и в одном из писем просила Ахматову «выправить» сыну метрику, в которой бы не было свидетельства о его дворянском происхождении.
Помимо бабушки, большую роль в воспитании Льва сыграла Александра Сверчкова (в семье ее называли «тетя Шура» — прим. ред.), она даже хотела его усыновить. Именно за счет ее учительской зарплаты и ежемесячных перечислений Ахматовой существовала семья.
Николай Гумилев редко приезжал навестить родных. «Один раз он занимался со мной, рассказывая мне, что такое стихи и как я должен изучать историю; велел дать мне книжку о завоевании готами Италии и победе византийцев над готами, которую я потом внимательно прочитал. И я помню только, что бабушка моя, Анна Ивановна, говорила: "Коля, зачем ты даешь ребенку такие сложные книги?“ А он говорил: „Ничего, он поймет“. Я не только понял, но и запомнил все до сего времени», — вспоминал историк.
В последний раз отец и сын виделись в мае 1921 года. А вскоре в Бежецк пришла страшная новость — Николай Степанович расстрелян за участие в заговоре против советской власти, которого на самом деле не существовало. «Я узнал о гибели отца сразу. Очень плакала моя бабушка, и такое было беспокойство дома. Правда, мне ничего не говорили, но через какое-то короткое время из обрывочных, скрываемых от меня разговоров, я обо всем догадался».
За время жизни в Бежецке мальчик поменял несколько школ, однако отношения Льва с одноклассниками не складывались. Современники вспоминали: «Держался Лева особняком. Мы все были пионеры-комсомольцы, он никуда не вступал, на переменах, когда все играли, стоял в стороне». Более того, школьный совет лишил Льва Гумилева полагавшихся каждому ученику учебников. Еще бы, ведь он был «сыном контрреволюционера и классово чуждого элемента».
Лева увлекался литературой: писал для школьной газеты «Прогресс», был постоянным посетителем Бежецкой городской библиотеки. Он вспоминал: «К счастью, тогда в маленьком городе Бежецке была библиотека, полная сочинений Майн Рида, Купера, Жюля Верна, Уэллса, Джека Лондона и многих других увлекательных авторов. <…> Там были хроники Шекспира, исторические романы Дюма, Конан Дойла, Вальтера Скотта, Стивенсона. Чтение накапливало первичный фактический материал и будило мысль».
В 1829 году, когда Льву Гумилеву было 17 лет, он переехал в Ленинград. Подросток остановился в Фонтанном доме у матери и ее третьего мужа, известного искусствоведа Николая Пунина. Последний был крайне недоволен новому жильцу, мальчику нашлось место лишь на деревянном сундуке в неотапливаемом коридоре.
Лев попытался поступить в институт, но его не приняли. Как тогда выражались, по причине дворянского происхождения и отсутствия трудовой биографии. Гумилев был вынужден вернуться в Бежецк, где родственник устроил его чернорабочим на завод им. Свердлова, оттуда он перешел в «Службу стали и тока» (трамвайное депо).
В 1931 году Лев был зачислен на курсы коллекторов геологических экспедиций. В то время участников экспедиций постоянно не хватало, поэтому на социальное происхождение обращали мало внимания. С тех пор Лев Гумилев практически каждое лето ездил в геологические, а потом — археологические и этнографические экспедиции: участвовал в раскопках в Крыму, на берегах Дона, в степях, когда-то принадлежавших древним хазарам.
Гумилев вспоминал впоследствии, что ни в одной из своих ранних (до университета) экспедиций не чувствовал себя изгоем, к нему относились не хуже, чем к другим. Почему он так выразился? Как уже упоминалось, Гумилев и его близкие, родные, друзья принадлежали к остаткам «недобитой» дореволюционной интеллигенции. «Бывшие», недострелянные, не уехавшие вовремя, ощущали себя чем-то вроде маленького племени, заброшенного в среду многочисленного и враждебного народа.
Время было непростое: еще некогда просторные анфилады старых особняков поделили на комнатушки, их населили советские служащие и домработницы. Бывшие дворяне и переехавшие в город хлеборобы, сапожники и ювелиры — все перемешалось. В Петербурге многие квартиры были обставлены дворцовой мебелью, приобретенной по дешевке в комиссионном магазине. Уцелевший выпускник Пажеского корпуса готовил себе на примусе яичницу, а токарь любовался фрагментом лепного потолка. Новый быт должен был сблизить бывших классовых врагов, но этого так и не произошло.
Много лет спустя, занимаясь теорией этноса, Гумилев найдет неожиданное и оригинальное решение, которое, между прочим, объясняет и эту странную вражду. Большинство ученых рассматривали этнос и нацию как сообщество похожих друг на друга людей — с одними и теми же ценностями, интересами, со схожими взглядами и общей культурой. Гумилев же доказывал, что этнос — это сложная система, состоящая из многих элементов и подсистем — субэтносов. Субэтносы отличает неповторимый стереотип поведения, собственная иерархия ценностей, вкусов, представлений. И русская интеллигенция, к которой относились Ахматова, Пунин, Гумилев, была особым субэтносом. Они были не хуже и не лучше, скажем, семьи рабочих Смирновых — соседей по коммуналке, их быт мало отличался от пролетарского, а род занятий того же Гумилева — и подавно. Но они вели себя иначе, их представления о дурном и хорошем, о ценном и бесполезном, их стереотипы поведения различались. Это были разные русские, другие русские.
10 декабря 1933 года произошел первый арест Гумилева. Он провел в заключении 9 дней, после чего был отпущен без предъявления обвинения, его даже не допросили.
В июне 1934 года Гумилев был допущен к вступительным экзаменам на исторический факультет Ленинградского университета. К тому времени материальное положение его было столь плачевным, что он в буквальном смысле слова голодал и сдал один из экзаменов на тройку, но, поскольку большого конкурса не было, в университет все-таки поступил. Среди преподавателей Гумилева были ученые мирового уровня — египтолог Василий Струве, антиковед Соломон Лурье, китаевед Николай Кюнер, последнего он называл своим наставником и учителем.
В университете Лев Гумилев держался особняком. Его друг Аркадий Борин на допросе в сентябре 1935-го так охарактеризовал взгляды Льва: «Гумилев действительно идеализировал свое дворянское происхождение, и его настроения в значительной степени определялись этим происхождением… Среди студентов он был „белой вороной“ и по манере держаться, и по вкусам в литературе. По его мнению, судьбы России должны решать не массы трудящихся, а избранные кучки дворянства он говорил о „спасении“ России и видел его только в восстановлении дворянского строя…».
Гумилев проучился всего год. В 1935 НКВД арестовывали его и Пунина из-за социального происхождения и антисоветских разговоров. На допросах к ним применялось многочасовое психологическое давление, поэтому виновными они себя быстро признали. Спасла их Ахматова: она написала Сталину письмо, в котором умоляла освободить мужа и сына. Показательны воспоминания близкой знакомой Ахматовой Эммы Герштейн о том, как поэтесса узнала об освобождении мужчин: «Долгожданный звонок из Ленинграда. И одна только фраза: „Эмма, он дома!“. Я с ужасом: „Кто он?“ — „Николаша, конечно!“. Я робко: „А Лева?“ — „Лева тоже“».
Благодаря хлопотам ректора ЛГУ Михаила Лазуркина, на учебе Гумилева восстановили. Но в 1938 году его снова арестовали из-за ссоры с преподавателем. Свой арест он связывал с лекцией Льва Пумпянского о русской поэзии начала века: «Лектор стал потешаться над стихотворениями и личностью моего отца. „Поэт писал про Абиссинию, — восклицал он, — а сам не был дальше Алжира… Вот он — пример отечественного Тартарена!“ Не выдержав, я крикнул профессору с места: „Нет, он был не в Алжире, а в Абиссинии!“
Пумпянский снисходительно парировал мою реплику: „Кому лучше знать — вам или мне?“ Я ответил: „Конечно, мне“. В аудитории около двухсот студентов засмеялись. В отличие от Пумпянского, многие из них знали, что я — сын Гумилева. Все на меня оборачивались и понимали, что мне действительно лучше знать». Скорее всего донос на Гумилева написал один из студентов.
Гумилев обвинялся по статьям 58-10 (контрреволюционная пропаганда и агитация) и 58-11 (организационная контрреволюционная деятельность) УК РСФСР. Под пытками он дал признательные показания. На военном трибунале он отказался от своих показаний. Это не спасло ситуацию: его приговорили к 10 годам лишения свободы. Гумилева отправили в отдаленный пункт на лесозаготовки, расположенный в устье реки Водлы.
Долгое время Гумилев работал на лесопилке, а потом его отправили на лесоповал. Здесь за три недели он дошел до крайней степени истощения: «…я окончательно „дошел“. Худой, заросший щетиной, давно не мывшийся, я едва таскал ноги из барака в лес. Валить лес в ледяном, по пояс занесённом снегом лесу, в рваной обуви, без тёплой одежды, подкрепляя силы баландой и скудной пайкой хлеба, — даже привычные к тяжелому физическому труду деревенские мужики таяли на этой работе как свечи…».
После доследования дела Гумилева перевели в Норильский лагерь. Обладая особым оптимизмом, Гумилев писал об этом периоде его жизни так: «Штольня казалась нам блаженным приютом, ибо в ней была постоянная температура минус 4. По сравнению с сорокаградусными морозами снаружи или мятущейся пургой, сбивающей с ног, в штольне рабочий день проходил безболезненно».
После начала Великой Отечественной войны освободившиеся заключенные оставались на рабочих местах. Гумилева включили в состав геофизической экспедиции для поиска железной руды. Однако послужить на передовой ученый тоже успел, считая это большой удачей. Помимо того, что это давало ему возможность, наконец, уехать из Сибири, снять судимость и вернуться в Ленинград. А значит, вернуться к научной деятельности. Много лет спустя Лев Николаевич говорил: «По сравнению с Восточной Сибирью передовая — это курорт. Северная тайга — это зеленая пустыня, по сравнению с которой Сахара — населенное, богатое и культурное место». За время службы Гумилев удостоился двух медалей — «За взятие Берлина» и «За победу над Германией».
Гумилев вернулся в Ленинград и закончил обучение в университете экстерном: за четыре месяца он сдал 10 экзаменов на «отлично» и «хорошо». Для поступления в аспирантуру он выбрал не истфак ЛГУ, а Институт востоковедения (ИВАН). Но вскоре его отчислили из-за «несоответствия филологической подготовки избранной специальности». Сам же Лев Гумилев связывал это с начавшейся опалой советской власти на его мать, Анну Ахматову.
В 1947 году Гумилев поступил в Ленинградскую психотерапевтическую больницу библиотекарем. Благодаря положительной характеристике больницы его допустили к защите диссертации кандидата исторических наук при ЛГУ, которая состоялась 28 декабря 1948 года. Темой работы стала: «Политическая история первого тюркского каганата».
Оппонентом выступил археолог и востоковед Александр Бернштам, выдвинувший против диссертации 16 возражений. На что Гумилев продемонстрировал редкий талант полемиста и оратора. Например, когда оппонент заявил о незнании им восточных языков, заговорил с ним по-персидски. В результате из 16 членов диссертационного совета «за» проголосовали 15. Гумилев с большой гордостью вспоминал: «Это было для меня совершеннейшее торжество, потому что с этими академическими деятелями я устроил избиение младенцев, играя при этом роль царя Ирода».
Радость победы была недолгой. В 1949 году его снова арестовали. Потом Гумилев с горечью скажет: до войны сидел «за папу», а после войны — «за маму». Официально же приговор звучал так: «За принадлежность к антисоветской группе, террористические намерения и антисоветскую агитацию десять лет лагерей».
Во время следствия у Гумилева была изъята 481-страничная рукопись «История Срединной Азии в Средние века». Причем следователь, не желая отправлять ее в архив, отдал приказ сжечь бесполезные бумаги. Судя по названию, это было продолжение диссертации о древних тюрках. Уничтожение рукописи повергло Льва Николаевича в депрессию, Ахматовой с челябинской пересылки он писал: «Жалко только незаконченных работ, но, по-видимому, они не актуальны».
Срок дался историку тяжело. Если за время нахождения в Норильлаге Гумилев ни разу не обратился в больницу, за годы своего второго срока его госпитализировали не менее 9 раз, сделали две операции. Он поседел и постарел, ему даже присвоили инвалидность. Эмме Герштейн он писал: «Здоровье мое ухудшается очень медленно, и, видимо, лето я смогу просуществовать, хотя, кажется, незачем. <…> Я примирился с судьбой и надеюсь, что долго не протяну, так как норму на земляных работах я выполнить не в силах и воли к жизни у меня нет».
Однако даже такое тяжелое положение дел Гумилев смог использовать себе во благо. Его перестали ставить на тяжелые работы и перевели на должность библиотекаря. Это давало возможность хотя бы в какой-то мере продолжать заниматься наукой. В одном из писем он писал: «Не хочу трагизма, он мне ни к чему. Устал, хочу отдыхать и заниматься историей веков отдаленных».
В полной мере заняться наукой Лев Гумилев смог только после его освобождения в 1956 году и последующей полной реабилитации. Он работал сотрудником в Научно-исследовательском институте географии при ЛГУ, давал блестящие лекции, окончательно сформулировал одну из своих главных работ — теорию пассионарности и этногенеза. Всего исследователь написал свыше 200 статей и 12 монографий.
Правда, заслуги Гумилева, как в области научных исследований, так и в педагогической деятельности, власти так и продолжали игнорировать. В этом одна из причин того, что он не был удостоен звания профессора, тем более каких-либо правительственных наград или почетных званий. Да, должность профессора Лев Гумилев так и не получил. Но до конца жизни его почтительно называли «профессор» студенты, ближайшие друзья и коллеги.
Источники:
- Лев Гумилев / Острова / Телеканал Культура (www.youtube.com/watch?v=Ejg4Ig_I9sQ)
- Правила жизни Льва Гумилева (www.pravilamag.ru/hero/676203-pravila-zhizni-lva-gumileva/)
- Биография Льва Гумилева (www.ria.ru/20121001/761424973.html)
