Автор: Людмила Флам

В русскоязычном мире имя художника Александра Рубцова (1884-1949) почти неизвестно - ни в России, ни в эмигрантской среде, хотя художник нередко бывал в Париже, этом центре скопления эмигрантов, и там выставлялся. Во французских кругах уроженец Петербурга приобрел известность своими работами в Тунисе, который в то время был французском протекторатом. Там прошла почти вся творческая жизнь Рубцова, и там он скончался 70 лет назад.

Вот главные источники, по которым можно проследить жизнь этого интересного и несколько загадочного художника:

- Иллюстрированная монография на французском языке Патрика Дюбрека Александр Рубцов. Жизнь в Тунисе (P. Dubreucq. Alexandre Roubtzoff: Une vie en Tunisie. Paris, 1996)
- Н. Гадалина. Александр Рубцов: Петербуржец в Тунисе (СПб: - Издательство Фонд «Отечество», 2004)
- Материалы из авторского семейного архива.

Начнем с того, что само происхождение Александра Рубцова до конца не выяснено. Искусствовед Н.О. Гадалина в своей книге (единственной на русском языке) пишет, что ребенок «появился на свет 24 января 1884 года в Гаванском бесплатном родильном приюте Петербурга». Сразу возникает вопрос: в «бесплатном родильном приюте»? Почему не дома или не в больнице? Семья Рубцовых была не бедной.

Далее Гадалина сообщает, что он был записан как сын незамужней Евгении Александровны Рубцовой и внук потомственного почетного гражданина Александра Ивановича Рубцова, который стал его крестным отцом. Гадалиной удалось также обнаружить, что в 1897 году трехлетнему ребенку «Высочайшим повелением» было разрешено принять фамилию матери и отчество Александрович».

Пусть он принял фамилию матери и рос в ее доме, но отношения с ней, судя по воспоминаниям современников и его собственным дневникам, не были близкими. Зато воспитанием мальчика любовно занимались художница Екатерина Вахтер и художник Ян Францевич Ционглинский. Помимо печатных источников, говорящих о близости Александра с обоими художниками, нахожу свидетельство тому и среди бумаг моих двоюродных бабушек.

Двух сестер моего деда, правоведа Петра Николаевича Якоби* , судьба занесла из их родного Царского Села в Америку. Скончались обе в старческом доме на Толстовской ферме в городке Наяк, шт. Нью-Йорк. В молодости сестры хорошо знали Рубцова, с ним дружили. Старшая — Анастасия Якоби (в замужестве Армадерова) вместе с ним училась живописи в мастерской Ционглинского; младшая, Елизавета, хотя там не училась, но живо интересовалась искусством и входила в кружок сестры, состоящий из начинающих художников. К нему принадлежала и будущая жена основателя русского скаутизма Олега Ивановича Пантюхова, Нина, а их общей подругой была некая Рената (Рогнеда) Фехнер, в замужестве Зедер. Жизнь их разметала, но сохранились письма, в том числе касающиеся личности Рубцова. Сейчас эти письма, как и записки сестер Якоби, находятся в архиве Дома русского зарубежья им. А. Солженицына в Москве.

В записках Анастасии Николаевны обращают на себя внимание замечания по поводу «ненормальности» в семье Рубцовых, «отразившейся на чуткой натуре Саши, на его характере». Она наблюдала как с возрастом он становился всё более застенчивым, «отделывался односложными словами, говорил глухим голосом», причем о себе - в третьем лице. Например: «Надо, чтобы он танцевал», когда хотел, чтобы его пригласили танцевать, или «Надо к ней прийти в таком-то часу»… В другой записи читаем, что дедушка и бабушка очень любили внука, но «мать держалась вдалеке от сына» - и снова «о сложностях в семейных отношениях».
В записках А.Н. говорится, что воспитанием Саши занималась «младшая сестра матери», Екатерина Александровна Вахтер, «много сделавшая для духовного развития мальчика». Тут различие с книгой Гадалиной: она называет Вахтер «крестной» Саши и «женой Ционглинского». Причем у Гладилиной Вахтер Карловна, у А.Н., как мы видим, Александровна! Вахтер и Ционглинский были близки, но ни во французских источниках, ни в бумагах моих двоюродных бабушек нет указаний, что они были супружеской парой. К тому же, по тем временам Вахтер носила бы фамилию мужа.

Анастасия Николаевна вспоминает о ней как об очень общительном человеке. Была она «миловидной, кокетливой; ее веселый нрав привлекал к себе молодежь, которая собиралась в ее большой гостиной, где стоял рояль, где музицировали и танцевали». Окончив Императорскую Академию художеств, Вахтер создала собственную мастерскую, преподавала в Рисовальной школе Императорского Общества поощрения художеств.

Именно она и привила мальчику интерес к живописи. Сперва она просто старалась развлечь его рисованием, потом, обнаружив его способности, стала серьезно обучать живописи. Мальчик, по словам А.Н., к ней очень привязался, называл ее «Кы». При этом, «чем больше входил в сознательную жизнь, тем больше чувствовалась отчужденность от семьи». Он был педантично аккуратен, и комната его имела «нежилой вид». А.Н. приметила в Саше двойственность характера: «С одной стороны, он был дичок, а с другой, когда дело доходило до шалостей, Саша — тут как тут, с большим интересом наблюдал за происходящим весельем, сам не принимая участия». 

В имеющихся источниках много говорится о Яне Францевиче Ционглинском, художнике польского происхождения. По словам той же Анастасии Николаевны, «он был привлекательной личностью, как по внешнему виду, так и по внутреннему содержанию. Высокий, с прекрасным классическим профилем, говорил он слегка картавя; как живописец, двумя-тремя словами выражая яркую мысль».

Ционглинского, который окончил в Петербурге Императорскую академию художеств, нельзя причислить к знаменитым живописцам прошлого. Однако за ним признают, что он был чуть ли ни первым в России импрессионистом. Вероятно, он пришел к импрессионизму под влиянием Бенжамина Констана, чью мастерскую посещал будучи в Париже. К тому же он был блестящим педагогом.

Преподавал Ционглинский одновременно в Академии художеств, в школе Общества поощрения художеств и в собственной частной мастерской (Литейный проспект №59), где была и его квартира. Часто посещая дом Рубцовых, он, как и Вахтер, уделял мальчику много внимания. Когда Саше исполнилось пятнадцать лет, Вахтер и Ционглинский взяли его в длительное путешествие по России. С тех пор эти трое стали отправляться в путешествия каждое лето. В 1900 году они провели месяц в Крыму. Там на будущего художника произвела большое впечатление экзотика, столь отличная от сумрачного Петербурга.

Особенно поразил его Бахчисарай. «Фонтаны Бахчисарая, - записал он в дневнике - обладают невыразимым исламским очарованием». Так было заложено зерно будущей страсти художника к исламскому миру, его традициям, архитектуре и пейзажам Юга.

Летом следующего года они направляются в Вену, Венецию, Мюнхен. По дороге останавливаются в Варшаве, где, как пишет Дюбрюк, «юноша был представлен семье». Подразумевается семья Ционглинского.

Следующее лето Александр проводит в Финляндии, а через год — длительное пребывание в Париже, с посещением его прекрасных музеев, в частности, Люксембургского дворца, где он знакомится с произведениями выдающихся импрессионистов, что в будущем отразится на его собственной манере письма. Но сперва предстоит окончание гимназии и поступление, по стопам Ционглинского и Вахтер, в Академию художеств. Вступительные экзамены он выдержал блестяще. Последующие четыре года, не считая летних поездок, Александр проводит в изучении технического наследия академической школы, в том числе в классе самого Ционглинского.

Стенами Академии обучение молодого художника не ограничивалось; он занимался также в мастерской художника Д. Н. Кардовского и одновременно, как уже говорилось, в частной студии Ционглинского. Там ученикам предоставлялось больше возможностей для самовыражения.

Вот воспоминания, которыми много лет спустя поделилась со своими подругами жившая тогда в Мюнхене Рената Зедер:

«В мастерской, которая помещалась на верхнем этаже мещанского дома, где на лестничных площадках пахло кошками, царила дружная атмосфера и не было казенного духа Академии. Там было тесно; не протолкнуться. Ционглинский переходил от ученика к ученику, чуть ли не шагая через их головы, давая советы: «У вас натурщик не стоит на ногах. Когда рисуете ноги, смотрите на голову, не сидите глазами на месте, не упирайтесь в точку. Прыгайте как заяц, скачите глазами!» Другому говорит: «Смотрите, чтобы не было жидко. Всё исходит изнутри и кончается наружной линией. Охватывайте форму, линия только заканчивает форму. Линия без формы пуста как пустой кувшин, она без содержания. Смотрите, чтобы всё дышало!»

Про Сашу Рубцова Зедер вспоминает, что он был очень привязан к своему учителю и записывал в тетрадь все его изречения (впоследствии они выйдут отдельной книгой). Проводя сравнение между энтузиазмом влюбленного в искусство Ционглинским и Рубцовым, Зедер делает такие наблюдения: «Саша полный контраст Яна Францевича, и по наружности, и по темпераменту.

Он говорит вдумчиво, сдержанно, но в его словах чувствуется такая глубина, такое упорное непоколебимое искание сущности; чувствуется религия искусства. Религии бывают разные и отношение к ним бывает разное: у Яна Францевича – пылкое, изящное, взрывчатое, постоянно готовое творить, создавать и искать форму. У Саши натура вдумчивая, сосредоточенная, проникновенная, не разражающаяся взрывами и словами, а напротив: постоянно в глубине текущая как подземный родник. Ян Францевич — горный бурный поток; Саша Рубцов — глубокий родник». 

Судя по переписке бывших друзей, в их среде не вызывало сомнений, что Саша был незаконным сыном Ционглинского. Гадалина это отрицает. Несомненно одно: Рубцов формировался — как человек и как художник - именно под влиянием Ционглинского и Вахтер. Он нежно любил обоих. Их имена встречаются в дневниковых записях, вошедших в монографию Дюбрека, тогда как об его официальной семье в дневнике — ни слова.

Ционглинский, как мы видим, был страстным путешественником; он привил эту страсть и Александру. Ционглинского манила романтика Востока и Испания с ее знаменитыми памятниками мавританской архитектуры. Побывал Ционглинский также в Тунисе и Марокко, всюду зарисовывая свои наблюдения. Рубцов знал эти работы. Вскоре он сам совершит путешествие по тем же местам.

Загородная дача Рубцовых находилась неподалеку от имения князей Голицыных, Марьино. Рубцов проводил там немало времени, писал портреты семьи, рисовал интерьеры дома. Там летом 1912 года он написал свою конкурсную картину « Empire» или «Интерьер стиля Империи», на которой изображена «красная гостиная» дома с двумя дамами в белом. Картина получила на конкурсе первую премию. 1 ноября 1913 года автор ее был удостоен звания художника и награжден стипендией (пенсиорнерством) на оплачиваемое пребывание заграницей в течение четырех лет.

Казалось, судьба во всем улыбается молодому художнику, но спустя немногим более месяца умирает Ционголинский. Тем не менее, Рубцов пускается на выданные средства в длительное путешествие по Европе, стараясь повторить маршрут учителя: Германия, Швейцария … длительная остановка в Испании, где задерживается в Гранаде и тщательно зарисовывает все уголки Альгамбры. Из Испании отправляется морем на североафриканское побережье в Танжер. В Марокко неспокойно. Внутрь страны проникнуть не удалось, но за три дня, проведенных в Танжере, он находит «неисчерпаемый источник сюжетов для живописи» и тут же принимает решение – провести второй год пенсионерства в Тунисе.

Из Туниса он возобновляет путешествие по Европе, едет в Ангию и запрашивает разрешение Академии вернуться на короткое время в Россию, чтобы издать книгу «Заветы Ционглинского», составленную им из высказываний Яна Феликсовича. Получив разрешение, Рубцов приезжает в Петербург на исходе 1913 года. Опубликовав книгу и представив Академии отчетные художественные работы за первый год пенсионерства, он покидает Россию в начале 1914-го года, не предвидя, что покидает навсегда.

Первого апреля 1914 года Рубцов прибывает в Тунис. Он путешествует по тунисскому югу, временно поселяется в приморском пригороде столице Туниса, затем снимает квартиру в центре города на границе его арабской и европейской частей.

Большинство сюжетов Рубцова - либо североафриканские пейзажи, с их удивительным освещением, либо мавританский фольклор; арабский быт и прикладное арабское искусство вызывают у него неиссякаемый интерес. Чтобы ближе войти в эту среду, изучает арабский язык. Но вот начинается Первая мировая война, отрезавшая путь в Россию. В Тунисе Рубцов пишет большую групповую картину, на которой изображает дам Союза французских женщин за рукодельем в пользу благотворительности. Многие дамы себя узнают; картина воспроизводится в журнале «Иллюстрированный Тунис» (Tunisie Illustre). Имя его становится известным; поступают заказы на портреты. Этот источник средств к существованию станет существенно важным по истечении четвертого года пенсионерства, когда из России перестанут поступать деньги на жизнь.

В монографии Дюбрюка воспроизведены многие работы Рубцова, в том числе и написанные на заказ портреты. Видно, душу свою он в них не вкладывал. Вероятно, сходство было схвачено, но смотрятся портреты холодно, казенно. Зато в Африке расцветает его мастерство пейзажиста. Обосновавшись в Тунисе, он посещает также Алжир и Марокко. Прожив сама в Марокко четыре с лишним года, я понимаю, что прельстило художника. Это край больших контрастов: пески Сахары и снежные хребты Атласских гор; почти необитаемые просторы и, словно улей, – теснота обитателей «медины».

Там и ласковое средиземное море, и могучий Атлантический океан с неприступными крепостями, укрывавшими португальских мореплавателей и пиратов. Там сказочные дворцы султанов с их великолепными садами, там апельсины дешевле картошки, там в историческом Карфагене и в других местах, сохранились следы античного мира. А попав на «сук», – арабский рынок – видите ряды торговцев и мастеров, предлагающих кустарные изделия: ювелирные украшения из серебра и золота, медные подносы, керамические вазы, ковры и ткани, разукрашенный сафьян...

Даже сегодня эти сцены поражают экзотикой из «тысяча и одной ночи», а в начале прошлого столетия, когда человек не был искушен кино и телевидением, для Рубцова открылся неожиданно удивительный мир, раз и навсегда его покоривший. Он не устает его писать.

В 1954 году Рената Зедер сообщает из Мюнхена сестрам Якоби, Нинеточке и Лизветочке: «Вы, наверное, слыхали от О. И. (к тому времени овдовевшего полк. Пантюхова, который жил в Нью-Йорке), что он мне помог в поездке во Флоренцию и там меня опекал, т.ч. вся поездка вышла как дивный сон». Тогда же Зедер получила возможность ознакомиться в иллюстрациях с работами Рубцова. «Мне кажется, - пишет она – что А. А. был в душе один из тех художников, которые таят в себе цветные видения, но поделиться с другими ему часто мешала его природная сдержанность. Он ничем не хотел навязывать себя.

Ему казалось, что упорным трудом он создаст художественное произведение, не выставляя самого себя наружу. Его глаза были ненасытными, его рука прилежна и легка. Он умом руководил собой». Но благодаря достигнутому им мастерству, «помимо его воли, прорывались вдруг живописные качества, которые превращали набросок или картину в нежную игру тонов.» Зедер выводит заключение: «Часто то, к чему сам художник не стремится, что он старается скрыть, и составляет одну из существенных прелестей его творчества: не блестящий рисунок, а его влюбленное отношение к прелести его второй родины, его зоркий глаз и певучесть красок – порождают соответствие между техникой и переживанием.»

Целиком углубленный в работу, Рубцов живет уединенно, чуть ли не отшельником. Когда по окончании Гражданский войны в Тунис попадают русские эмигранты, он с ними не общается. Но и среди французов у него были считанные друзья и мало кто имел доступ в его мастерскую. На дошедших до нашего времени фотографиях, художник выглядит серьезно, даже строго, ни тени улыбки. Но, оказывается, он не лишен был чувства юмора.

В статье «Четверь века в Тунисе», написанной по настойчивому приглашению журнала Tunisie (1938 г.), он посмеивается над художниками, которые «заполняют мир своей мазней», и журналистами, «всюду сующими свой нос; неизвестно, кто хуже!» Не щадит он и потребителей искусства: одна посетительница просила у него картинку с миленьким «марабу» (нечто вроде мусульманской часовни), а рядом — миленькие пальмы на фоне синего моря и хорошо бы еще верблюда! Пришлось ее разочаровать: за четверть века он не писал подобного сюжета, ибо такового не встречал. Не без ехидства Рубцов обращается к читателям: если им известно такое место, будь то в Тунисе, Алжире или Марокко, пусть дадут ему знать. Вероятнее всего, смеется Рубцов, оно существует лишь в воображении людей, никогда не бывавших в Африке!

Время от времени Рубцов, принявший французское гражданство, выезжает в Европу; почти ежегодно выставляет свои работы во Франции, а также неоднократно - в столице Марокко, Рабате. В 1924 году был он награжден орденом Французской Академии художеств. В Тунисе он принимает участие в создании тунисского Центра искусств.

Связь Рубцова с Россией была прервана мировыми событиями и установлением советской власти. Попытки выписать любимую им «Кы», Екатерину Вертер, не увенчались успехом. Потом Вторая мировая, которую он, как и Первую, провел в Тунисе. Тем временем, мои двоюродные бабушки пережив революцию и Гражданскую войну, оставались на месте в своем родном Царском селе, позже Пушкине. Работали в Эрмитаже: Анастасия реставратором, Елизавета – по архивам. Во время войны немцы вывезли их вместе с моей древней прабабушкой в Германию, поместили в лагерь для беженцев.

Прабабушка там умирает. Конец войны застает сестер в Австрии, где они попадают в дом для престарелых беженцев, устроенный американской оккупационной администрацией. Там им удается списаться с Рубцовым. Но обмен письмами скоро пресекается. По вызову племенника, сына адмирала Бострема, сестры переезжают в США, обосновываются в Нью-Йорке. 3 мая 1951 года они пишут некоему господину Бошетину в Тунисе письмо следующего содержания (перевод с французского мой):

«Милостивый государь, Месье Бошетин,

Два года назад в одном из своих писем наш старый глубоко почитаемый друг, художник А. Рубцов, написал, что если с ним что-то случится, чтобы мы к Вам обратились за справкой. При этом он приложил Ваш адрес. Нас эта фраза страшно встревожила, и мы сейчас же ему написали, прося объяснить смысл этой фразы. Он нас успокоил. Год тому назад мы ему написали, как всегда, длинное письмо. Не получив от него ответа, мы объясняли себе его долгое молчание обычными перерывами, которые происходили в связи с его поездками в художественные экспедиции, и были спокойны.

В декабре 1949 г. мы послали ему в рукописи на русском языке афоризмы его бывшего учителя, Яна Ционглинского. За время ожидания от него извещения в получении рукописи, мы переехали в Америку и здесь случайно узнали о его смерти. Нас это страшно потрясло и неутешно огорчило. Мы — его старые почитательницы. Более того — друзья. Я, Анастасия Армадерова, тоже художница, занималась долгие годы с ним в одной мастерской у Яна Ционглинского.

Вся наша художественная жизнь в Петербурге протекала вместе, наши художественные интересы были связаны друг с другом. Сестра моя, Елизавета Якоби, тоже любитель искусства, примыкала к нашему кружку и не менее меня любила и почитала Рубцова. Интересовалась его искусством. Потому обращаюсь к Вам с большой просьбой: сообщить, когда (час, день, месяц) это произошло. Долго ли он болел, страдал ли, где скончался?

Чем была вызвана его смертельная болезнь? О своей личной жизни он избегал писать, а мы не настаивали. Но Вы поймите, что нас, старых его друзей, интересует любая подробность его жизни, тем более, что хотелось бы в русской прессе почтить его память. Кроме того, у нас просьба, если возможно, вернуть посланную ему вышеупомянутую рукопись с афоризмами Ционглинского; она носит чисто личный характер и никого постороннего интересовать не может. И еще просьба, нельзя ли бы получить на память одну из его работ, хотя бы маленький набросок в масляных красках или в карандаше? Во время наших скитаний мы всё потеряли и хотелось бы хоть что-нибудь иметь как воспоминание о нашем дорогом, любимом друге.

Благодарим Вас.»

Судя по всему. Господин Бошетин не удосужился ответить. Сестры продолжают поиск. Им удается обнаружить в Тунисе некую русскую, С. Думскую, которая присылает краткую открытку в ответ на запрос от Елизаветы Якоби. Думская сообщает, что ей удалось, наконец, обнаружить лицо, которому Рубцов оставил все картины. Получив подтверждение, что у нее правильный адрес, она вышлет полученный от этого лица единственный, обнаруженный им, документ на русском языке.

Затем от Думской приходит письмо, датированное 9.IX.1952. К письму приложено несколько газетных вырезок, касающихся личности Рубцова. В письме говорится: «Одновременно с этим письмом посылаю Вам и две книжки. Одна небольшая, изданная еще при его жизни, другая — побольше, после его смерти. Г-н Boglio, француз или корс. (корсиканец?), в руки которого перешел весь архив и все картины покойного, еще в прошлом году мне говорил, что должна выйти в свет книга, в которой будет всё о творчестве, жизни и смерти А.А. Я поняла — полная его биография. Ждала. Книга вышла.

Я ее уже видела в первые месяцы, но по сложившимся обстоятельствам, не могла ее приобрести в то время, не будучи уверена, правильный ли у меня Ваш адрес. Вас запросила. Сравнительно недавно получила Ваше письмо с подтверждением. Приобретя книгу, убедилась, что биограф. данных мало, т. е. как раз того что Вас интересует. Они его восхваляют, им гордятся, а пока он жил, следить за ним не сумели, его не оберегали.
Кто был при нем в последние минуты жизни, я так добиться и не могла. Знаю лишь то, что он умер в госпитале Liberation в Тунисе, куда его поместили друзья (какие?), и где, проболев 3 дня, он скончался от острого, и видимо, злостного малокровия. К сожалению, он далеко держался от рус. и около него не было русской души. Как он жил в своем поднебесье, мало кто знал.» 

К этому письму приложено адресованное Думской письмо из города Карфагена от одного из братьев Больё, с которыми художник был близок и у которых проводил много времени в последний период жизни. Больё сообщает, что все письма, которые пришли для Рубцова после его смерти были возвращены отправителям. В его бумагах обнаружена только одна рукопись на русском языке, которую он и прилагает.

Оказывается, это лист, датированный 1934-м годом, на котором рукой Рубцова даются сведения о художественных произведениях Ционглинского за 25 лет. Начиная с 1887 года, Рубцов перечисляет ежегодные поездки учителя «в погоне за солнцем» в Крым и на Кавказ, в Италию, Испанию, Палестину, Индию, Тунис, Сахару в другие места. На обратной стороне листа — заметки по арабскому языку, который Рубцов изучал.
А вот в бумагах моих двоюродных бабушек и письмо от самого г-на Больё, адресованное в Америку Елизавете Якоби в ответ на запрос сестер о последних днях жизни Рубцова. Оно проливает свет и на причину смерти. Гладилина пишет, что он умер от воспаления легких; Больё сообщает – от лейкемии. Болезнь была обнаружена двумя годами ранее, но никто, кроме братьев Больё, об этом не знал.

Больё пишет: «В течение этих двух лет мы устраивали для него поездки, и казалось, что здоровье его на пути к улучшению. Но за время пока я был во Франции, куда поехал на свадьбу дочери, у него наступило быстрое ухудшение». Далее Больё сообщает: «В течение десяти лет Рубцов был для нас членом наших с братом семей. Мы часто с ним встречались, но так и не смогли проникнуть в глубину его скрытной натуры. Он жил только для искусства, ничто иное его не интересовало. Свои картины он не продавал. Чтобы ему ни приходилось расторгать собрания своих работ, мы обеспечивали его всем необходимым.»

Автор письма также говорит, что Рубцов никогда не распространялся о своем прошлом; в его дневнике, который он им оставил и который они собираются опубликовать, содержатся только записи о его путешествиях и ничего, что могло бы касаться его внутренних переживаний, а к оставшейся после него переписке была приложена записка с просьбой после его смерти письма уничтожить. Братья Больё его волю исполнили. Что же касается картин и эскизов Рубцова, они собираются сохранить все в едином собрании, ничего не выставляя на продажу.

Братья Болье не только сохранили работы Рубцова; они приняли участие в создании музея Александра Рубцова в городе Монпелье на юге Франции. Там и находятся все его картины, за исключением тех, которые он сам при жизни кому-то продал или подарил. Можно предположить, что те же братья Больё побеспокоились о похоронах Рубцова. Он покоится в Тунисе на кладбище Боржель, его каменное надгробие, напоминает по форме палитру.

В 1951 году под редакцией душеприказчика Рубцова, Пьера Дюма, выходит книга репродукций произведений Рубцова под названием «Художник света» (Pierre Dumas, Peintre de la lumiere (1884-1949). Edition Eduard Prive, Toulouse, 1951). В присланной сестрам рецензии на вышедшую книгу, приводятся две любопытные выдержки из его дневниковых записей.

Вот первая, от 1945 года: «У меня нет имущества, кроме моих картин, рисунков, набросков, эскизов. Осталось у меня несколько стульев, но они лишь помеха в работе. Теперь из-за кражи, у меня ничего нет, даже одежды. Вероятно, поэтому жизнь моя такая счастливая».

И вторая, где он объясняет, почему не ходит в церковь: «Всё свое время я посвящаю живописи. Таким образом я могу постоянно отдавать должное Природе и сотворившему ее Господу».

Когда-то Ционглинский старался привить ученикам умение передавать оттенки света: «Держите глаз на свету...», «Свет состоит из двух вещей: из делания его там, где он есть, и из уничтожения его там, где его нет», «Нет выше идеи, как свет»...

Усвоивший заветы учителя, Александр Рубцов прослыл своими нюансами североафриканского освещения под высоким южным небом именно «мастером света» и удостоился звания «служителя искусства».
 ------
* См. Л. С. Оболенская-Флам. Правовед П. Н. Якоби и его семья. М., Русский путь, 2014, см. также Ирина Чайковская. Памяти деда. Нева, 2015, № 8

www.chayka.org