Для тех, кто лишен страха высоты и кто желает глубже понять суть происходящего – в том числе в России – на протяжении Нового времени и финала эпохи на рубеже XX–XXI веков, Редакционное бюро Проекта «МЫ» публикует избранные главы исследования «Тень Заратустры» Владимира С. Александрова (Питерского). Исследование, ведущееся с точки зрения ценностей Русского исторического проекта, меняет сложившуюся точку зрения на содержание главных процессов эпохи, на их задачи и цели, в полной мере раскрывающиеся только теперь – в ее финале.

(Продолжение. Начало – в разделе «Русский проект»)

Глава II. СВОБОДА ОТ СВОБОДЫ        

а) Перехват  

Не существует эпохи, которой посвящено столько исследований, как Новому времени. Эта эпоха вызывает восхищение. В ней видят пылающий факел гуманизма и свободы. Ее идеологи обнаруживают в ней великое торжество духа и человеческого достоинства.

Вместе с тем постгуманистический и постмодернистский финал эпохи, с его идеями преодоления человека и человеческого, свидетельствует о другом: восхищение – лишь пропаганда, которую никогда не опровергнут уже миллионы уничтоженных этой эпохой людей, а ее идеологии – политическая риторика для масс, прикрывающая ее подлинные цели лукавыми декларациями демократии, прав человека и его свободы. С самого начала эпохи с этими словами происходит то же, что с золотом исподнего мира: при свете дня оно обращается в глиняные черепки.

Благодаря этому, даже в финале эпохи отсутствует понимание, чем она является и с чем конкретно внутри нее столкнулся человек; нет и ясных представлений – когда и из какого материала она возникла. Часть историков относит ее рождение к Английской революции (1640 – 1660), другая часть – к более ранним или, напротив, более поздним срокам. Ф. Энгельс обозначает Данте (1265-1324) «первым поэтом Нового времени»; американский философ, экономист и социолог И. Валлерстайн ее начало видит на четыреста лет позднее, ориентируясь на Французскую революцию (1789 – 1792): «говоря о современной миросистеме, я собираюсь показать, что ее геокультура родилась с Французской революцией»¹.   

Сакральным понятием, которое Новое время начертало себе на скрижалях, стало такое сладкое для человека слово – свобода. Свободу оно утвердило краеугольным камнем великого будущего. Вместе с тем оно сразу же и заблокировало это понятие другим понятием, которое свободу обесценило, обращая в противоположность. Вторым понятием стала секулярность. Секулярность обрушила вертикальную иерархию смыслов и высших гуманитарных ценностей в горизонталь равенства добра и зла, правды и лжи, справедливого и бесчеловечного, и немедленно перевела точку отсчета этих понятий в совершенно иную плоскость. Отсчетом справедливого и гуманного становятся интересы высшей нации, высшей расы или передового класса в аугсбургской стилистике: «чья власть – того вера». Все остальные юридически или по факту переводятся в статус недочеловеков.  

На этой основе свобода утрачивает свой вертикальный характер и становится горизонтальным биологическим выбором внутри смыслов, обозначенных интересами Власти. При этом Власть всемерно контролирует полноту разрыва человека и народа со смыслами, превосходящими ее интересы. Переводя вертикаль становления в истории и культуре в горизонтальную свободу выбора и перемещения, Власть замыкает человека на животный «зов инстинктов» среди установок и симулякров масс-культуры. Ее цель: «рабы должны работать на высшее руководство и приравненных к нему лиц, при полагании своей полной свободы». Без этого полагания, раб становится носителем родового дефекта в виде его родовой свободы, представляющей для Власти смертельную опасность.

В условиях краха идеологических систем, обозначенном еще в 1960-х Д. Беллом в книге «Конец идеологий» (1960), подлинное лицо эпохи и ее цели начинают выходить на обозрение. Ее финал – период постмодерна, означает не только конец идеологий, но и Золотых мифов счастья для масс, и конец самих масс. Уничтожив «старый мир» европейских монархий, массы «сделали свое дело» для торжества новой Власти и теперь могут уйти. Власти они более не нужны – в прямом, физическом смысле. В условиях постмодерна объявляется лицо новой Власти и идеологии – нет ни добра, ни зла, ни верха, ни низа, все системы мышления и религии не имеют смысла. В глазах постмодернистской Власти завершен главный этап модерна – перехват Власти. Власть теперь сама определяет, ориентируясь на свои интересы и цели – что есть прекрасное, что есть добро и зло, истина и ложь. Полный перехват. 

б) Другая свобода  

В маргинальной среде устремление к секулярной свободе бытовало издревле: еще в 13-м псалме поется: «Рече безумец в сердце своем: «Несть Бог». Секулярные идеи сопровождают человека со времен Каина и, как и положено маргинальным идеям, гнездятся в маргинальных слоях народов во все времена. В конце средних веков действительно должно было произойти нечто из ряда вон выходящее, особенное, некое «разрешающее событие», всколыхнувшее маргинальные идеи покинуть темные щели и вместе со своими хозяевами взобраться на мировую сцену и запустить античеловечный модернистский спектакль. 

В утверждённой эпохой собственной мифологии говорится, что пусковыми ее моментами стали великие географические открытия, покорение Нового света и новые достижения науки, вышедшей за пределы «плоской Земли» и поместившей Землю внутри Солнечной системы. Также важными вехами считаются книгопечатание, Реформация и научно-технический прогресс. Неясным остается только одно: что, собственно, секулярного содержится в этих событиях, чтобы они стали тем разрешающим фактором, который всколыхнул европейских маргиналов?  

Уже античность хорошо знала, что Земля имеет форму шара; Эратосфен определил ее диаметр, а Архимед измерил диаметр Солнца; тогда же было исчислено и расстояние от Земли до Луны (Гиппарх, Посидоний, Птолемей). Книгопечатание задолго до Европы, еще в VI – VIII вв. до н.э., существовало в Китае, а первые триста лет после Гуттенберга (1397 –1468) все печатные машины Европы множат почти исключительно религиозную литературу. Что касается географических открытий, еще задолго до Марко Поло, Америго Веспуччи, Христофора Колумба, Генриха Мореплавателя отважные мореходы Малой Азии (прежде всего, финикийцы) отчетливо представляли географию Земли и, согласно исследованиям Тура Хейердала, опубликованным в книге «Древний человек и океан» (1976), осуществляли сложные переходы не только к цивилизациям Египта, Кипра и Крита, но и прокладывали  трансатлантические маршруты, контактируя с цивилизациями Америки на территориях современной Мексики и Перу.

Финал средних веков – страстное устремление к безграничному познанию мира и человека. Оно развивается внутри христианско-гуманистических идей, противоположных как секулярной свободе, так и секулярному гуманизму. В христианско-гуманистической среде именно свобода есть важнейшее условие качественного становления мира и человека – его инфраструктура. Становление осуществляется от матрикса и элементов материи до уровней биологической жизни и разума, и до высших явлений Духа на уровнях универсального со-знания и со-Бытия. Свобода воплощается в образе человека, как ценности и проекции божественной свободы. Связывая все качественные уровни Бытия до уровней Духа, свобода формирует неведомый человеку ранее уровень его сопричастности миру, рождающий отклик в сердце и душе. Этот уровень достигается в со-Бытии с Богом, миром и человеком. Ценности на этом уровне есть проявление высшей свободы – любовь, верность, жертвенность, честь, бескорыстие, мужество, стойкость, сострадание, милосердие, которые находят себя в литературе и искусстве Средних веков. Именно они и отделяют содержание христианской свободы от содержания свободы секулярной.  

В свободе со-Бытия христианские гуманисты Возрождения видят высший смысл жизни человека. Согласно Л.-Б. Альберти (1404 – 1472), он рождает «у людей благодарность и похвалу, а у своего Творца – благоволение и милосердие. …человек рождается не для того, чтобы влачить печальное существование в бездействии, но чтобы работать над великим и грандиозным делом»². С точки зрения Пико де Мирандолы (1463 – 1494) «Мы не должны вредить себе, злоупотребляя милостивейшей добротой Отца вместо того, чтобы приветствовать свободный выбор, который он нам дал… чтобы мы, не довольствуясь заурядным, страстно желали высшего»³. Марсилио Фичино (1433–1499), автор «Платоновской теологии о бессмертии души» (1482) и комментариев к «Пиру» Платона («De amore», 1469), усматривает в человеке Истину воплощения Божественной Идеи: «Истинный человек и Идея человека – одно целое, – пишет он, – …никто из нас на земле не является истинным человеком, будучи отделен от Бога: потому что тогда он отделен от Идеи, которая является нашей формой. К подлинной жизни мы приходим посредством божественной любви»⁴.  

В условиях средневековья уже сформулированы два типа свободы – горизонтальной свободы плоского выбора и перемещения, свойственная животным, и вертикальная свобода становления – дар с рождения человеку от Бога – его образ и подобие, абсолютно непостижимые в мире животных. Восходя к христианской культуре, представления эти развиваются авторитетными христианскими мыслителями. Так, Аврелий Августин (354–430), определяет человеческую свободу выбором на восходящем пути любви и добра в качестве духовной личности, созданной Творцом; непререкаемый авторитет церкви, Григорий Нисский (335-394), видит безграничность свободы человека, как условия восхождения к божественному познанию, Максимус Бекеннер (Конфессор) (580-662) ценит в свободе проекцию божественной мудрости в вертикальном самоосуществлении человека⁵.

Если говорить о прогрессе научного знания, то вразрез с мифологией эпохи, ни средневековая, ни классическая наука к модернистскому проекту Нового времени вообще не имеют отношения. Напротив, на протяжении эпохи именно ученые – особый уровень элитного сознания, в отличие от «разночинной интеллигенции» и политических прожектёров – неизменно оказываются по ту сторону от этого проекта. Не было ни одного мирового ученого, который разделял бы секулярную концепцию модерна – не говоря уже о способах его реализации. «Я – христианин, – заявлял великий математик Нового времени, член Парижской академии наук и Лондонского королевского общества, А.Л. Коши (Augustin Louis Cauchy, 1789 – 1857), – это означает, что я верую в божественность Христа, как веровали Тихо де Брагэ, Коперник, Декарт, Ньютон, Лейбниц, Паскаль... как веровали почти все великие астрономы и математики прошлого»⁶.

Научное, этическое и эстетическое освоение мира, родившее средневековых «титанов духа» (А.Ф. Лосев), оказывается незамутненным отражением христианской свободы на ее пути к Новому миру всечеловеческой ценностной цивилизации. Это свобода, которую А. Эйнштейн понимает, как «свободу разума», «заключающуюся в независимости мышления от ограничений, налагаемых авторитетами и социальными предрассудками»⁷. Эта свобода и проявляет подлинные качества христианской культуры, питавшие Парацельса (1493–1541), Везалия (1514 – 1564), Гарвея (1578 – 1657) Кеплера (1571 – 1630) Декарта (1596-1650), Ньютона (1642 – 1727), Паскаля (1623—1662) и всех великих ученых. Подобно «Крошке Цахесу», Новое время лживо присвоило эту свободу в качестве своей заслуги перед человечеством: все выдающееся, все рожденное титаническим напряжением духа – все искусство, науку, философию, отвагу мореплавателей, книгопечатание и многое, к чему оно вообще не имело отношения и что было чуждо и даже враждебно его лживому духу. На каком кругу ада, обозначенный Ф. Энгельсом «первый поэт Нового времени», Данте Алигьери, поместил бы его самого и его друга?      

Появление на этом фоне в Европе яростных масс – под руководством представителей «свободных профессий» с идеей Нового секулярного мира, выглядит невозможной, совершенно немыслимой и весьма провокационной акцией. Цена, которую придется заплатить за нее народам Европы, никак не повлияет на неумолимость, с которой все эти «акции», противостоящие культуре и свободе, будут проводиться в жизнь. Все народы Европы вполне могли бы написать о себе то, что граф Жозеф де Местр писал после Французской революции о французском народе, говоря что он был «одновременно и самым страшным орудием, и самой несчастной жертвой»⁸. Если христианство без насилия покоряло миллионы сердец в Западной и Восточной Европе, секулярные идеи, напротив, утверждались кровью, пытками и массовыми убийствами людей. Опробованные в Европе XVIII–XIX веков, эти методы перекочевали в ХХ век, где их поклонники в России, Германии или Испании сокрушали «церкви, сжигали священников, убивали интеллигенцию и всех мужчин и женщин, которых подозревали в национальном образе мыслей»⁹.

Впереди каждой такой «акции» маячил образ свободы, ради которой «акция» и осуществлялась при поддержке масс. Таким образом неизменно оказывалось разрушение и уничтожение всех признаков христианской цивилизации на континенте. В «акциях» находила себя свобода, которая выжигала имя свое огнем на челе эпохи. И эта свобода оправдывала всю кровь, все насилие, все страдания, все жертвы, принесенные на ее алтарь. И либералы, и социал-демократы и национал-социалисты зажмуривались от удовольствия, смакуя это слово. «Свобода, – писал идеолог Третьего Рейха А. Розенберг в «Мифе ХХ века», – это… истинно религиозное чувство»¹⁰. Свобода толкала человека массы на борьбу, в которой он видел сакральный смысл; за нее проливал он свою и чужую кровь, и именно эта свобода явилась грозным факелом, который ослепительно сиял над эпохой Нового времени, множа пожары по планете и переходя из пылающей Европы в Россию, в страны Дальнего Востока, в государства Южной Америки, Африки и Ближнего Востока.  

Но та ли это была свобода, которая в Средние века созидала великие ансамбли Мон-Сен-Мишеля, Реймсского, Страсбургского и Амьенского соборов, проникала в веселую прозу Боккаччо, поэзию Данте и Петрарки, и дышала в работах Донателло и Микеланджело? Та ли это была свобода, которая окрыляла Рафаэля и Ван Дейка, Энгра и Делакруа, переливалась в музыке Джезуальдо и Монтеверди, Вивальди и Букстехуде, и воплощалась духом Леонардо, Гроссетеста, Галилея или Коперника? 

Если это была та самая свобода, которая создала великую культуру Европы и оказалась символом высочайшего и предельно индивидуального качества человеческого духа – то ведь она уже была в своей полноте – и она не требовала залитой кровью Европы. В отличие от животных, именно она являла собой единственную свободу, данную Богом по своему образу и подобию. Эта свобода, воплощаемая в культуре, и обеспечивала ему вертикальное развитие и предельное самовоплощение. Все юридические детали реализации этой свободы, как и социальные, и политические ее аспекты, являются здесь лишь чиновно-бюрократическими играми и техническим оформлением. Но к этой свободе Новое время не прибавило ничего, кроме армии чиновников, особых условий и юридических и технических средств ее ограничений и контроля. Но что же тогда, круша европейские народы и культуры, ломая «через колено» жизни и судьбы, огнем и кровью стало пробивать себе будущее, также именуя себя свободой и опираясь на самые маргинальные слои? Что же засияло светом Черного солнца, взошедшего над эпохой Нового времени? И какое событие, по содержанию и последствиям, следует считать началом эпохи – тем самым, которое и «выкурило» маргиналов из щелей Европы, поставив их в центр истории XIX–XXI столетий?  

в) Сверхчеловек  

Попытки ответить на эти вопросы предпринимались в течение XIX – первой полвины ХХ веков. Варианты ответов имели, казалось бы, очень неоднородный характер – от Гете и Шопенгауэра до Ницше, Шпенглера и Т. Манна, в России – от Пушкина и Хомякова до Данилевского и Лосского, Набокова и Булгакова. Однако везде речь шла о свободе от внешних человеку ценностей, независимо от источника – Бога, природы, слепой Воли или высшего авторитета – с тем, чтобы противопоставить им личный Бунт, личный Дух и собственную Волю, утверждаемые высшей точкой отсчета. При этом необходимый разрыв связей с источником, сопровождаемый созданием собственной онтологии мира для своей Власти в нем, с железной неумолимостью приводил человека к его личному краху и саморазрушению – или безумию.  

Именно таким у Гете предстает Фауст – сакральный образ западной интеллигенции, почитаемый Кассирером, Гуссерлем, Гартманом и Хайдеггером, и который Г. Гессе, автор «Степного волка», наравне с Заратустрой именует «храмом и святым местом», так как Фауст, подобно Заратустре, принадлежит к пророкам, указывающим «новую Цель, новый путь к Сверхчеловеку»¹¹. И это лучше Шпенглера определяет высшую цель фаустовского Западного проекта, где человек – только звено на пути к сверхчеловеку и сверхчеловеческой Власти над миром и народами в безбожном секулярном мире. И Г. Гессе восторгается неумолимым стремлением сверхчеловека, в обход Бога, иметь союзником дьявола: «во все времена, – пишет Гессе, –  …находились смелые, незапуганные люди, которые не поддавались господству священников и скорее позволяли себе вступить в союз с Дьяволом, чем быть порабощенными и устрашенными». Сила противоестественного этого желания в среде интеллигенции модерна оказывается такова, что она слабо, или вообще никак, не понимает содержание «Фауста», делая его кумиром и символом сладкой сверхчеловеческой свободы.   

Но сверхчеловеческий путь Фауста лежит через последовательное предательство Бога, культуры, науки, любви и человека. Последнего можно убить – как Филемона и Бавкиду, уже у Овидия ставших символом вечной любви и верности. С согласия Фауста, которому они мешают, Мефистофель сжигает их вместе с домом. Да и план Фауста примечателен: для создания «новой жизни» нужно много земли. Имея неограниченные возможности, Фауст не собирается использовать землю, уже имеющуюся в наличии и которую он может купить в любом количестве. Вся деятельность, все помыслы Фауста сводятся к тому, чтобы отвоевать кусок земли у неподвластной, ревущей стихии – моря. С морем ведет он смертельную борьбу, утверждая, что «лишь тот достоин счастья и свободы, кто каждый день за них идет на бой». Он воюет с морем до самой смерти – так ничего и не создав. Он умирает слепой, в состоянии полубезумия и обуреваемый галлюцинациями достигнутого успеха – под стук лопат лемуров, роющих ему могилу: «Как мне приятен этот стук лопат, – счастливо улыбается видениям Фауст, – рабочие, их разобрав, толпою / Кладут границу бешенству прибоя». Мефистофель ухмыляется: «Раз нечто и ничто отождествилось, / То было ль вправду что-то налицо? Зачем же созидать?  Один ответ: чтоб созданное все сводить на нет» (Перевод Б. Пастернака).

Такова свобода сверхчеловека, признаком которой является метафизический Бунт против Бога и человека, против Универсума и универсальной свободы качественного становления мира, в которую он может вписать себя лишь трагической ценой смерти и самоуничтожения. Как антимир, он подвергается аннигиляции в силу все той же онтологии качественного становления, обратной проекцией которой он является. Находясь по ту сторону добра и зла, лишенный «химеры совести и морали», он, исполненный «великого презрения», становится alter ego античеловеческого начала в мире.

Любовь, которой наделяет Ницше своего Заратустру, не свойственна ни сверхчеловеку, ни Фаусту, ни Заратустре. В отличие от Ницше, подобного героям Достоевского, Заратустра не имеет души Алеши Карамазова. Его любовь, умертвившая в себе Бога и оказавшаяся за гранью человеческого – это любовь к Власти, последней его связи с миром и человеком, утратив которую, ему больше нечего делать на Земле. Когда читаем: «тело… господствует и является даже господином над Я», «кровь есть дух»  или «Любите мир как средство к новым войнам» ,– это говорит не Ницше, это – Заратустра. Та любовь, которой он, подобно Спасителю, оделяет других – это любовь Ницше к своему творению: «Себя самого приношу я в жертву любви своей и ближнего своего, подобно себе»¹². Любовь эта, через преступления и мерзость «жрецов» Римо-католической церкви, создавшей Западный мир, несет трагедию начала – той чистоты Евангелия, с которой Спаситель пришел в мир: «мы, ставшие свободными умы… (объявили) войну «святой лжи» еще более, чем всякой иной лжи… люди с бесстыдным эгоизмом желали только своей выгоды, воздвигли церковь в противоположность Евангелию… человечество преклоняется перед противоположностью того, что было происхождением, смыслом, правом Евангелия»¹³.

В противоположность упованиям Ницше, выход на уровни духа и любви оказался несовместим со сверхчеловеком, и Гете понял это первым – в «Фаусте». Полагая, что «Заратустра» станет храмом истины и любви для немногих избранных: «Может быть, никто из этих немногих еще и не существует.., – горько пишет он, – Только послезавтра принадлежит мне»¹⁴, Ницше в страшном сне не мог предугадать, что произойдет в реальности. А в реальности каждый солдат Третьего рейха в ранце уже держит томик «Заратустры». Эпоха преподнесла Ницше сюрприз от тех, кто окружал его миллионами. Они не собирались ждать никакого «послезавтра»; они жаждали взять все, сейчас и здесь. Его мысль встретила понимание там, где, как ему казалось, не могла встретить его по определению. Сияние его духа, подобно лучам солнца сквозь густую листву, просеяло сознание человека массы – и сверхчеловеком он увидел себя. Иидея преодоления человека приняла образ, каким он и был со времен Каина, преодолевшего брата своего, распростёртого на песке; желание из любви отдать другому свое превратилось в стремление отнимать чужое, жажда гореть, светя другим, оказывается идеей сжигать других в своих интересах. Ницше был бы потрясен, увидев поклонников, которые его изучали и делали выводы. Проводниками надежд оказались люди дна – во всех вариациях. Слово «культура» заставляло их хвататься за пистолет.

В этом – душа и тайное обаяние Шариковых, выползших из всех щелей Европы и России для того, чтобы утвердить свою свободу, интересы и вкусы во всем мире, подчинить мир себе и сделать полигоном своих вожделений. И их вожделения читались новой Властью, жаждущей с их помощью подгрести мир под себя. Для новой Власти животная составляющая Шариковых становится гарантией ее безграничного укрепления и возвышения. Этого никак не могло быть в условиях старого мира ценностных иерархий – европейских монархий, с почитанием рода минимальной единицей национального историко-культурного развития и пониманием вертикальной свободы основой человеческого и цивилизационного прогресса.  

Шариковым ненавистна свобода для всех. Свобода должна принадлежать их Власти, которая ее и расчленит на миллионы параграфов – для всех остальных. Недоступна Шариковым и суть свободы: «что такое воля? – думают они,– Так, дым, мираж, фикция… Бред этих злосчастных демократов...». Для них свобода – их личная биология и власть, включая творца, например, профессора Преображенского: ему можно пригрозить нарушением их прав. Их любовь к Власти носит сетевой характер круга своих – те и ставят их начальниками «подотделов очистки», где есть главное – чужая жизнь: «Вчера котов душили, душили...». Но это – лишь крупица сверхчеловеческой Власти, которой они причастны как свои. Создавая сверхчеловека по своему образу и подобию, они и становятся сверхчеловеками, жаждущими воздвигнуть глобальный «подотдел очистки» для всех народов – в лучах собственной очистительной Власти. Но главное – их солидарная ненависть к вертикальной свободе, которую они понимают личным унижением Шариковых, даже следы которой должны быть уничтожены.  

В отрицании ими вертикальной свободы и жажде независимости от нее выражается та ненависть к Богу и высшим ценностям, которая отстаивает не только животное право на горизонтальную свободу, как единственную, но жажду самоутверждения, пробужденную эпохой, жажду Власти на этом плоском, горизонтальном уровне, который они именуют общечеловеческим, и свою полную безнаказанность пред Богом, миром и человеком. Не они сами, но Западный фаустовский проект мира и всеобщего будущего, в эпоху Нового времени объединил на этой основе Фауста, Шарикова и Заратустру – как в едином ключе выступали видящий себя сверхчеловеком Гитлер и германский солдат с томиком Заратустры в ранце. 

В отличие от вертикальной свободы, требующей работы души, горизонтальная свобода требует только одного: разрыва с онтологией вертикального становления и выделения человека в отдельность, замкнутую на свои интересы. Утрачивая связи с Богом, культурой и человеком, родовая свобода активно деградирует в сторону Власти и меняет направление: по вертикали – но уже вниз, с падением на нижние уровни животного, растительного и минерального бытия и саморазрушением. Выход за грани онтологии становления до времени компенсируется техническим прогрессом. Но утрата ценностных ориентиров, с попытками выхода за пределы «мирового яйца» к своей маргинальной онтологии, на деле оказывается все тем же путем дегенерации. 

Отказ от высших ценностей, включая саму вертикальную свободу – будь это Фауст, Заратустра или Шариков – есть Бунт против подлинности человека и патологическая, самоубийственная и, по сути, злокачественная страсть к свободе от свободы – к тому тяжелейшему и неслыханному рабству, которое присутствует во всех идеологиях модерна, чтобы уже в постмодерне заявить о своих претензиях во весь голос – мягким баритоном новоиспеченных Хозяев всего. Но вот незадача – чем, и как долго, они смогут обеспечивать Бунт, вбирающий в себя «право отказа»? Силой прогресса? Жаждой занять место Отца? Парламентскими «законами», постановлениями, параграфами, утверждающими противоестественное человеческой нормой, включая право на свободу от свободы? Или той древней, но необоримой силой страха полного уничтожения – человека, истории и всей его цивилизации, к которой, перед выпадением в конечное Ничто, обязательно приложит руку тот, кого они, подобно Фаусту, изначально призвали в союзники?

Теперь можно точно указать событие, где этот персонаж впервые одерживает над человеком и его цивилизацией убедительную победу, после которой Западный фаустовский проект, вступивший в схватку с христианством, достигает расцвета. Это эпохальное событие –великая Французская революция, на подготовку которой политические структуры Англии потратили почти столетие. Именно это событие обозначило рождение Нового мира в виде двухсотлетней мистерии восстания на Творца. Последняя, по убеждению революционеров и организаторов, воспроизводила первое восстание ангелов против Творца на заре мира. И Люцифера в помощники они взяли не по слепому наитию, но с трезвым революционным расчетом, а именно – как первого в мире и самого надежного революционера против Бога, чья помощь важна в перехвате мировой Власти. Размах и мощный антиисторический и античеловеческий потенциал события взошли Черным солнцем над всей эпохой, собирая в чудовищную силу маргиналов всего мира, заявивших свое право – на историю, на всю неограниченную свободу и на будущее проекта «Человек». 
                           
(Продолжение – через неделю. Следите за нашими публикациями)

Литература:

1. Валлерстайн И. Анализ Мировых Систем и ситуация в современном мире // Университетская книга//СПб, 2001. С. 188–189
2. Корелин М.С. Очерки итальянского Возрождения. М., 1910. с. 165
3. История эстетики. Памятники мировой эстетической мысли: в 5-и тт. Т. 1. // М.: Изд. Академии художеств СССР,1962. С. 509
4. Цит. по: Баткин Л. К истолкованию итальянского Возрождения. Антропология Марсилио Фичино и Пико делла Мирандолы // Из истории классического искусства Запада. М., 1980
5. Warnach, W. Freiheit // Ritter 1972. Р. 1080
6. Цит.по: Другая наука. Альманах №2, СПб, 2008, С. 6
7. А. Эйнштейн. Свобода и наука//Сб. научных трудов. М., Наука, 1967, Т.4. С. 241
8. Граф Жозеф де Местр. Петербургские письма. Сост. Д. В. Соловьёв//СПб. Инапресс, 1995.С 192
9. Платонов О. Терновый венец России. Документы. Т. I // М., Русский Вестник, 2000. С. 275
10. Розенберг Альфред. Миф XX века//Shildех Тallinn 1998 С. 84
11. Герман Гессе. Фауст и Заратустра / Пер. с нем. // СПб., Азбука, 2001. С. 9.
12. Ницше Фридрих. Соч. в 2-х т. М., Мысль, 1990. Т.2. С. 24; 28; 34.
13. Ницше Фридрих. Соч. в 2-х т. М., Мысль, 1990. Т.2. С. 661.
14. Ницше Фридрих. Соч. в 2-х т. М., Мысль, 1990. Т.2. С. 632.