В годы СССР многим талантливым людям пришлось покинуть страну. Среди них был и российский писатель Сергей Довлатов. Что он чувствовал, когда уезжал? Озлобился ли на Россию? Какую страну он до конца жизни считал своей родиной?

Сергей Довлатов – это неповторимее явление в мировой литературе и журналистике. Наряду с Иосифом Бродским и Александром Солженицыным он входит в тройку наиболее известных на Западе российских авторов конца XX века. Произведения Довлатова переведены более чем на тридцать языков мира. Он — единственный русскоязычный писатель, десять рассказов которого были опубликованы в элитарном журнале The New Yorker.

В 1900 году из-за преследований со стороны власти Сергей Довлатов был вынужден покинуть СССР навсегда, но, даже поселившись в Нью-Йорке и полюбив Америку, он никогда не позволял никому зубоскалить по поводу свой родины. Конечно, писатель так и не смог примериться с советским режимом, который исковеркал жизни многих талантливых людей. Но его литература не о политике, она о людях. Находясь в другой стране, Сергей Довлатов оставался российским писателем. Именно поэтому в своих литературных произведениях он практически никогда не писал об Америке, выбирал преимущественно российские образы, оставался верен русскому языку.

Причины эмиграции

Большинство литературных произведений Сергея Довлатова жесткую советскую цензуру не проходили, поэтому с конца 1960-х годов он публиковался в самиздате. В 1976 году некоторые его рассказы вышли на Западе в журналах «Континент» и «Время и мы», за что писателя и вовсе  исключили из Союза журналистов СССР.

18 июля 1978 года Сергея Довлатова арестовали. «Однажды Сережу просто забрали на улице в милицию. Избили и дали пятнадцать суток. Он действительно эти две недели в тюрьме просидел… Что касается формального обвинения, то в его деле написали, что Сережа милиционера, который пришел проверять у него документы, спустил с лестницы… Когда мы с Борей Довлатовым пришли разбираться и все выяснять, нам начальник милиции цинично сказал: «Если бы ваш друг действительно это сделал, ему бы дали шесть лет. А так всего пятнадцать суток»… Сережа попал под пресс», — вспоминал друг писателя, литературовед Андрей Арьев.

Супруга Довлатова Елена и их дочь Катя к тому моменту уже эмигрировали в Америку. О решении уехать тоже писатель говорил в «Заповеднике»: «Меня пугал такой серьезный и необратимый шаг. Ведь это как родиться заново. Да еще по собственной воле. Большинство людей и жениться-то как следует не могут…».  Однако вскоре он решился. Намного позже в интервью журналисту из «Слова» на вопрос «Стоило ли писателю эмигрировать?» Довлатов ответит: «Стоило хотя бы потому, что для меня и для многих других оставаться в Союзе было небезопасно. Кроме того, меня и моих друзей не печатали, во всяком случае не печатали то, что было написано искренне и всерьез. Я уехал, чтобы стать писателем, и стал им, осуществив несложный выбор между тюрьмой и Нью-Йорком. Единственной целью моей эмиграции была творческая свобода. Никаких других идей у меня не было, у меня даже не было особых претензий к властям: был одет, обут, и до тех пор, пока в советских магазинах продаются макаронные изделия, я мог не думать о пропитании. Если бы меня печатали в России, я бы не уехал».

24 августа 1978 года писатель вместе с мамой Норой Сергеевной и любимой собакой Глашей вылетели в Вену. Подробно об этом дне вспоминала в своих мемуарах знакомая Довлатова Эра Коробова. Они вылетали из аэропорта «Пулково-2». В зале ожидания писатель тяжело маялся, Нора Сергеевна выглядела отрешенной и растерянной, а маленький фокстерьер Глаша была понурой.

«В недлинной очереди покидающих он был последним. Хотела написать «замыкающим», но замыкающим был не он, а следовавший за ним с автоматом наперевес и казавшийся малюсеньким пограничник. Все, кто был впереди по трапу, поднимались, оборачиваясь, но уже торопливо. Их быстро втянуло внутрь, и на середине трапа остались только двое. Сергей поднимался к самолету спиной, с руками, поднятыми высоко над головой, помахивая огромной бутылью водки, уровень которой за время ожидания отлета заметно понизился. Двигался медленно, задерживаясь на каждой ступени. Вторым был пограничник, который настойчиво и неловко подталкивал Сергея, и тот, пятясь, как-то по частям исчезал в проеме дверцы. На наших глазах прощальный лихой жест превращался в панический, опасность — в комическую, и всё вместе — в довлатовский литературный эпизод (в прозу его так и не вошедший). Жаль, что эта сценка не была запечатлена на пленку…», — вспоминала Эра Коробова.

Конечно, эмиграция разделила жизнь Сергея Довлатова на две неравных части. Как точно выразилась Эра Коробова, это был отлучение. Навсегда.

«Новый Американец»: записки главного редактора о России

26 февраля 1979 года Сергей Довлатов прибыл в Нью-Йорк, где поселился в русской колонии, в районе Форест-Хиллс. Согласно его воспоминаниям, это были шесть огромных домов, занятые почти исключительно российскими беженцами. В «Иностранке» с присущей ему иронией Довлатов писал: «Местных жителей у нас считают чем-то вроде иностранцев. Если мы слышим английскую речь, то настораживаемся. В таких случаях мы убедительно просим: - Говорите по-русски! В результате отдельные местные жители заговорили по-нашему. Китаец из закусочной приветствует меня: - Доброе утро, Солженицын! (У него получается - "Солозениса".) К американцам мы испытываем сложное чувство. Даже не знаю, чего в нем больше - снисходительности или благоговения. Мы их жалеем, как неразумных беспечных детей. Однако то и дело повторяем: "Мне сказал один американец…"».

Сергей Довлатов в Нью-Йорке

Через некоторое время после приезда Сергей Довлатов начал издавать либеральную эмигрантскую газету «Новый американец», с 1980-го по 1982-й он был ее главным редактором. Членами редколлегии были Борис Меттер, Александр Генис, Пётр Вайль, балетный и театральный фотограф Нина Аловерт, поэт и эссеист Григорий Рыскин и другие. Газета быстро завоевала популярность в эмигрантской среде. «На всех планерках без конца повторял (Довлатов), что будет судить лишь о стиле, но не о содержании статей. Именно он целенаправленно создавал этот чистый, ясный язык, в котором был юмор, обаяние дружеской беседы. Но не было никакой вульгарности, никакого стеба, который завладел постсоветской прессой. Конечно, именно благодаря этому языку «Новый американец» пользовался огромной популярностью среди читателей. Они впервые убедились, что газета может говорить по-русски нормально», — записал сценарист Валерий Попов.

В еженедельном «Новом Американце» была рубрика главного редактора, которая предваряла весь номер. В ней Сергей Довлатов очень по-честному писал о своих переживаниях в связи с эмиграцией, об отношении к США, о ностальгии. Эта рубрика стала зеркалом всех тех, кто был вынужден покинуть свою родину, а сам писатель стал олицетворением третьей волны эмиграции.

Так, в одном из материалов Довлатов писал, что именно переезд пробудил в нем национальную гордость. Писатель признавался, что раньше его удручала сталинская система приоритетов: «Радио изобрел Попов. Электричество — Яблочков. Паровоз — братья Черепановы. Крузенштерн был назначен русским путешественником. Ландау — русским ученым. Барклай де Толли — русским полководцем. Один Дантес был французом. В силу низких моральных качеств».

В эмиграции Сергей Довлатов все стал ощущать острей. Вот Бродскому дали «премию гениев», вот к Солженицыну прислушивается весь мир, а вот портреты Барышникова развешаны по всем Штатам. «Происходит что-то неожиданное в сознании. Допустим, я не восхищаюсь прозой Аркадия Львова. Вдруг показывают мне его французскую книгу. Громадный том страниц на восемьсот. И рецензии, говорят, превосходные. Поневоле обрадуешься...Лимонова проклинаем с утра до ночи. А между тем в ФРГ по Лимонову кино снимают. И заработает ужасный Лимонов большие деньги. Чему я буду искренне рад. Потому что это — наши. Хорошие или плохие — разберемся. А пока — удачи вам, родные, любимые, ненавистные, замечательные соотечественники. Вы — моя национальная гордость!», - писал Сергей Довлатов.

Иногда в своей рубрике писатель публиковал письма, которые присылали к нему мешками. Вот часть одного из них: «Твоя эмиграция — не частное дело. Иначе ты не писатель, а квартиросъемщик. И несущественно — где, в Америке, в Японии, в Ростове. Ты вырвался, чтобы рассказать о нас и о своем прошлом. Все остальное мелко и несущественно. Все остальное лишь унижает достоинство писателя! Хотя растут, возможно, шансы на успех. Ты ехал не за джинсами и не за подержанным автомобилем. Ты ехал — рассказать. Так помни же о нас... Говорят, вы стали американцами. Говорят, решаете серьезные проблемы. Например, какой автомобиль потребляет меньше бензина. Мы смеемся над этими разговорами. Смеемся и не верим. Все это так, игра, притворство. Да какие вы американцы?! Кто? Бродский, о котором мы только и говорим? Ты, которого вспоминают у пивных ларьков от Разъезжей до Чайковского и от Старо-Невского до Штаба? Смешнее этого трудно что-нибудь придумать... Не бывать тебе американцем. И не уйти от своего прошлого. Это кажется, что тебя окружают небоскребы... Тебя окружает прошлое. То есть — мы. Безумные поэты и художники, алкаши и доценты, солдаты и зэки».

Довлатов действительно полюбил Америку. Но даже после нескольких лет проведенных в США он находил чему удивляться: «Чувствуешь себя здесь как в магазине детских игрушек. Многие из которых неожиданно стреляют...» Со временем он привык считать Америку домом. Довлатов сознавался, что начинает замечать в себе «крикливые черты патриотизма»: спорил с людьми, которые упреждали, что в Нью-Йорке грязно и большое количество преступлений. Довлатов приводил пример: «Помню, Некрасов поинтересовался: «Сколько вы платите за квартиру?» И я почему-то сказал — двести восемьдесят. Хотя мы платим значительно больше. Просто мне хотелось, чтобы Нью-Йорк выглядел как-то доступнее...»

Однако писатель понимал, что жить на свободе очень трудно, потому что она одинаково благосклонна и к дурному, и к хорошему. Так, его потряс случай: в США юноша Джон Хинкли выстрелил в президента, чтобы обратить на себя внимание незнакомой женщины, после этого первые страницы всех американских газет украсило лицо преступника. Довлатов восклицал: «Боже, вразуми Америку! Дай ей обрести разум, минуя наш кошмарный опыт. Дай ей обрести мудрость, не пережив трагедии социализма! Внуши ей инстинкт самосохранения! Заставь покончить с гибельной беспечностью!».

С сожалением писатель отмечал некоторое равнодушие окружающих: продавщица не сделает большего, чем предписано в ее должностной инструкции; незнакомый человек поможет заблудившемуся прохожему, а потом сунет тому визитку с предложением своих услуг; женщине, которой стало плохо, не уступят место в общественном транспорте.

Довлатов писал: «Что-то неладное происходит в этой стране... Женщина тонет в реке Потомак. Некий отважный господин бросается с моста и вытаскивает утопающую. Герой, молодец, честь ему и хвала! Дальше начинается безудержное чествование героя. Газеты, телевидение поют ему дифирамбы. Миссис Буш уступает ему свое кресло возле Первой леди. Говорят, скоро будет фильм и мюзикл на эту тему... Из-за чего столько шума? Половина мужского населения Одессы числит за собой такие же деяния. Так что же происходит в Америке? Равнодушие становится нормой? Нормальный жест воспринимается как подвиг? А может, я сгущаю краски?..»

В России все было не так. Люди помогали друг другу охотнее. Лезли в драку, не боясь последствий. С последней десяткой расставались без мучительных колебаний. «Не мне ругать Америку. Я и уцелел-то лишь благодаря эмиграции. И все больше люблю эту страну. Что не мешает, я думаю, любить покинутую родину...», - объяснял Довлатов.

В Америке есть все: рестораны для собак, брачные агентства для попугаев, резиновые барышни для любовных утех, съедобные дамские штанишки. «Все есть, - писал он. - Только ностальгия отсутствует. Единственный фрукт, который здесь не растет... Лишь иногда, среди ночи... В самую неподходящую минуту... Без причины... Ты вдруг задыхаешься от любви и горя. Боже, за что мне такое наказание?!».

Америка дала Довлатову творческую свободу. В одном из интервью он рассказывал, что не человек выбирает профессию писателя, а она его. Автор  не мыслит своего существования без творческого процесса. Все это дала Сергею Довлатову Америка, и он был ей за это благодарен.

Но на Россию писатель не озлобился, подобно многим другим эмигрантам. Он все так же любил свою далекую родину. Не зря же Довлатов писал: «Стоит ли говорить, что я вас не забыл и постоянно думаю о Ленинграде. Хотите, перечислю вывески от «Баррикады» до «Титана»? Хотите, выведу проходными дворами от Разъезжей к Марата?» И немного далее: «Зовут меня все так же. Национальность — ленинградец. По отчеству — с Невы».