Россию в феврале 1917-го сотрясла революция, которая в советскую историографию вошла как буржуазная. Как мы смотрим на те, отдаленные от нас более чем на целое столетие события.
Всё это время один из самых драматичных, насыщенных событиями период нашей истории оставался в тени, а Государственной думе в Февральской революции отводилась роль контрреволюционного органа, правительственного аппарата буржуазии. Впервые от этого правила в 1980 году стал отступать один из крупнейших историков революции В.И. Старцев, что проявилось в старательном избегании понятия «контрреволюционная» применительно к Государственной думе. «Опираясь на мемуарные источники, ранее так широко не вводимые в исторические исследования, он показал весьма разностороннюю деятельность Временного комитета Государственной думы (ВКГД). Новизна работ Старцева состояла и в том, что он доказал наличие «масонского следа» в Февральской революции», как отмечает историк А.Б. Николаев в монографическом труде «Государственная дума в Февральской революции: очерки истории» (С. 10).
В последние годы события минувшего столетия стали подниматься на поверхность, а многие вопросы – какие идеалы воплотились в Феврале? Какова была программа февралистов? Кто из них был заинтересован в падении монархии? – пересматриваться. Однако тезис о стихийном характере Февральской революции все еще превалирует в исторической науке.
«Нам в СССР, по ряду причин, дали упрощенную и мягкую версию отечественной истории ХХ века, которую мы и усвоили. Уютно, но нас она оставила без понимания драмы 1917 года и того, что было создано в результате революций. Не знали и не понимали – вот и пришла катастрофа 1991 года, – говорит Сергей Георгиевич Кара-Мурза. – «… если посмотреть на то, что в 90-е годы провозглашали Гайдар, Чубайс и их единомышленники, можно подумать, что они списывали у Гучкова с Рябушинским идеи образца столетней давности».
Хаос, к которому в феврале пришла Россия, спровоцировали «политические карлики», которые, – отмечает А.И. Фурсов, выражаясь метафорой Блока, – «развязали дикие страсти под игом ущербной луны». Последние исследования, включая рассмотрение роли Думы в событиях Февраля, и особенно периода 27 февраля – 1 марта 1917 года, все больше убеждают в рукотворном характере Февральской революции.
В условиях мобилизации всех сил на войну заговорщикам нужен был повод, и они только и делали, что искали его: где и при каких обстоятельствах ситуация воспламениться. В конце концов, такой повод был вопросом времени. Подавление намеченной на 14 февраля 1917 г. так называемой «мирной демонстрации» не могло остановить заговорщиков.
«…Становилось все более и более ясным, что там, в Петербурге, неблагополучно, – вспоминал П.Н. Врангель. – Беспрерывная смена министров, непрекращающиеся конфликты между правительством и Думой, все растущее количество петиций и обращений к государю различных общественных организаций, требовавших общественного контроля», и т. д. и т. д. Достаточно было только блокировать доставку хлеба в столицу.
Ожидаемый социальный взрыв сработал там, где его не ждали: в ночь с 26 на 27 февраля произошло выступление Волынского полка, в котором фигурировало убийство офицеров. Утром восставшие с винтовками двигались к Преображенским казармам, но вовремя появились агитаторы и перенаправили их к Думе. Через некоторое время к Таврическому дворцу стекались группы других солдат, стихийно либо организованно.
Победоносно развертывалось взятие «Крестов», Дома предварительного заключения, поджог Окружного суда.
На Частном совещании, состоявшемся в то же время, выдвинулись думские активисты, которые еще утром прилагали все усилия к тому, чтобы направить ситуацию в нужное русло. «А.Ф. Керенский, поддержанный Н.С. Чхеидзе, обратился к «собранию с просьбой уполномочить его вместе с Чхеидзе ехать на автомобиле по всем восставшим войскам, чтобы объявить им поддержку и солидарность Государственной думы» (А.Б. Николаев. Государственная дума 27 февраля 1917 г / Государственная дума в Февральской революции: очерки истории / Новейшая русская история: исследования и документы. Рязань, 2002. Т. 2. С. 28-29).
Милюков высказался за то, чтобы повременить с поддержкой восставших и предложил создать орган с ограниченным рядом функций: «для восстановления порядка и для сношения с лицами и учреждениями».
В конечном счете, Временный Комитет Государственной Думы (ВКГД) решением совещания был наделен неограниченными полномочиями. «Это говорило о намерении членов Частного совещания рассматривать ВКГД в качестве структуры, уполномоченной не только проявить солидарность с восставшими, но и встать во главе восстания и революции», – отмечает исследователь.
Еще более странным выглядит, чтобы вершители «буржуазной» революции не препятствовали деятельности Совета рабочих и солдатских депутатов. Николаев и другие исследователи (А. Пыжиков) приходят к выводу о том, что ВКГД не только участвовал в образовании Петроградского совета, имея в виду левых активистов Думы, но и оказывал Петросовету значительную и разнообразную поддержку. Также вступивший в силу с 1 марта злополучный приказ №1 не был ошибкой Временного правительства.
Характерно, что сам Гучков, по воспоминаниям генерала Врангеля, когда объезжал главнокомандующих фронтами, принимая депутации от разного рода частей, «неизменно громко заявлял, что правительство ни в какой помощи не нуждается, что никакого двоевластия нет, что работа правительства и совета рабочих и солдатских депутатов происходит в полном единении». Странную политику «буржуазного» правительства можно объяснить только влиянием внешних акторов.
Признавая Февраль как «действо рукотворное», историк А.В. Лубков на круглом столе газеты «Культура» отметил следующее: «Февраль – это начальная точка нашей национальной трагедии, крушения исторической государственности. Если говорить о предпосылках и одновременно уроках, мы должны подчеркнуть ответственность элиты, которая на этом рубеже не справилась с той миссией, что на нее возлагали история и русская культура. А не справилась потому, что к тому моменту в значительной степени оторвалась от национальных оснований».
Более того, они для нее были чужды – вся эта элита находились во власти идей «общеевропейского развития». «Если это республиканское правительство спасёт Россию, я стану республиканцем», ‒ признавался прогрессивный националист Василий Шульгин, считавший себя монархистом.
«Особую разрушительную роль – роль акторов – добавляет Лубков – сыграла, конечно, так называемая либеральная интеллигенция вместе с представителями русской аристократии. Хотя у последней вроде бы были все основания охранять поток русской традиции. Но, увы. Рюриковичи по происхождению – князья Долгоруковы, князь Шаховской, князь Львов и другие стояли у истоков заговора. Да, они предполагали нечто иное, чем то, что произошло. Очевидно, что у них не было задачи радикально порывать с монархической традицией…» Но надежды были опрокинуты, а вместе с тем и российская государственность.
«Заговор британцев и банкиров оказался сильнее заговора великих князей и генералов», – делает вывод Андрей Фурсов. – Генералу Алексееву пришлось потом сокрушаться…» (1917-2017: Кланово-олигархический режим тогда и сейчас). Февраль, если следовать этой логике, стал венцом того уродливого капитализма, действующего в интересах иностранного капитала, который сформировался к началу XX столетия, он должен был узаконить этот уродливый капитализм. Октябрь в этой связи – «это реакция на Февраль».
Будучи российским явлением, – обращает внимание Андрей Фурсов. – Февральский переворот вместе с тем «почти немыслим вне контекста мировой войны, однако сама эта война была неизбежной, поскольку только она могла решить главную проблему Великобритании и англо-американских финансистов: уничтожение России и Германии. Февральский переворот необходимо рассматривать и под таким углом зрения».
Не раз в нашей истории возникал соблазн, что с падением режима (для февралистов – это царизм) все образуется, наступит «эра свободного развития России». В марте 1917 года эти иллюзии быстро рассеялись, как и в 1991-м. Февраль стал завершением тех кризисных процессов, которые нарастали и все более подтачивали устои русского общества в течение всей второй половины XIX века. Он знаменовал собой начало Русской Смуты, не преодоленной до сих пор.
