Одно из «возвращаемых» имён хранителя «вечного огня» русской поэзии Владислава Ходасевича, более популярного среди поэтов и писателей, а также в среде узких специалистов – филологов, литературоведов и критиков, стало востребованным в сегодняшнем обществе. Безусловно, возникает вопрос – откуда такой массовый интерес к жизни и творчеству истинного русского поэта Серебряного века, хотя и не имевшего фактической принадлежности к русской нации. Как известно, Ходасевич является одним из «неизданных» писателей Русского зарубежья. Владислав Фелицианович далеко не единственный обделённый поэт, он не Мандельштам, чья слава вышла за рамки отечественной поэзии, однако ныне поэзия стала «модной» дамой и время Ходасевича наступило.
Мама! Хоть ты мне откликнись и выслушай: больно
Жить в этом мире! Зачем ты меня родила?
Мама! Быть может, всё сам погубил я навеки, —
Да, но за что же вся жизнь — как вино, как огонь, как стрела?
Эпиграфом к этой публикации неслучайно выбран отрывок из стихотворения Владислава Ходасевича «Матери». Хотя оно было написано в 1910 году, за год до смерти Софьи Яковлевны, поэту удалось выразить в нём всю свою суть, те нежные чувства тоски к своей матери, внутреннего одиночества, больших личных и творческих переживаний, с которыми ему пришлось жить в неспокойную эпоху. Истинный ценностный смысл высокого образа поэта Ходасевич находил в философии символизма. Но «опоздавший родиться» (к символизму) на этот свет «бедный сын» всегда торопился наверстать упущенное, особенно в литературе.
Ходасевич считал, что родись он чуть раньше Блока или позже Брюсова, его имя также отсвечивало бы золотыми буквами. Он же вошёл в русскую поэзию тогда, когда все важные литературные течения себя истощили, а на смену не пришли ещё новые Гумилёвы, Городецкие, Ахматовы… Чувствуя себя вместе с Анной Ахматовой навек одинокими и «дикими», Ходасевич писал в своей автобиографии, что «литературные классификаторы и составители антологий не знали, куда нас приткнуть».
Владислав Ходасевич был последним – шестым ребёнком в семье обедневшего литовско-польского дворянина «одной геральдической ветви с Мицкевичем». В нём не было ни капли русской крови, он не получил её в «прирождённое наследство», его молочной мамой стала простая русская женщина, и эта, казалось бы, незначительная деталь биографии положила начало персонального поэтического кода Ходасевича. По утверждению Льва Гумилева, «ребёнок рождается безнациональным». Но, «впитав национальность с молоком матери», Владислав Ходасевич воплотил в образе своей няни, «тульской крестьянки» Елены Александровны Кузиной, вскормившей и поставившей на ноги слабенького мальчика, собственное понимание России и своё бытие в русском языке и русской поэзии: «…И вот, Россия, «громкая держава», / Её сосцы губами теребя, / Я высосал мучительное право / Тебя любить и проклинать тебя. / В том честном подвиге, в том счастьи песнопений, / Которому служу я в каждый миг, /Учитель мой - твой чудотворный гений, /И поприще - волшебный твой язык. /И пред твоими слабыми сынами / Ещё порой гордиться я могу, / Что сей язык, завещанный веками, / Любовней и ревнивей берегу...».
В детстве Ходасевич впервые ощутил «мир державный» в Москве, случайно встретившись на улице с царём. Однажды по пути домой, городовой остановил мальчика и его няню, когда те хотели перейти улицу во время проезда царского «кортежа». Этот эпизод будущего поэта впечатлил, особенно ему врезалось в память «повёрнутое к государыне лицо с ровно подстриженной бородой в своей крупной мясистой мягкости, и тяжёлый взгляд из-под бровей, крепко сдвинутых» человека в чёрном военном мундире, сидевшего рядом с грациозной дамой.
Позже, вопреки неохотному желанию родителей – строгих католиков, девятилетнему подростку, оказавшемуся в ярославском Толгском монастыре, удалось встретиться с духовным гегемоном эпохи, защитником православных ценностей Иоанном Кронштадским. Вместе с испытанными от счастья чувствами и «ладанкой с землёй родимой» Владислав вдобавок получил от чудотворца ещё и долгожданное духовное благословение.
Своё родство с православием Ходасевич ярко описал в стихотворении «Путём зерна». Под этим же названием вышел его третий поэтический сборник в 1920 году. Несмотря на то, что поэт изображает крушение старого мира путём революции, опираясь на слова Христа из Библии: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрёт, то останется одно; а если умрёт, то принесёт много плода», Ходасевич выводит подлинную формулу русской культуры. Взяв за основу символ многовековой России – золотое зерно, упавшее в «чёрную землю», туда «где червь слепой прокладывает ход», поэт, как и его современники, был убеждён в том, что семя «в заветный срок умрёт и прорастёт». Посредством сравнения своей души с путём зерна своего народа, Ходасевич нам показывает огромную страну, прошедшую через огненные испытания по тропе к процветанию, ибо за это «мудрость нам единая дана: /Всему живущему идти путём зерна». В такое крошечное поэтическое зёрнышко Ходасевич вложил гигантский смысл – основу великой России в её историческом, социокультурном развитии.
Интерес к литературе, в частности, к поэзии проявился у Владислава рано, за несколько лет перед учёбой в гимназии. Выбором книг для мальчика, его интеллектуальным развитием занимался старший брат Михаил, относящийся по-отечески с любовью и заботой к самому младшему из своих братьев. Первой книжкой, которая запечатлелась в поэтическом сознании Владислава, стал «Конёк-Горбунок» Петра Ершова. С другим любимым автором Аполлоном Майковым, оставившим в памяти мальчишки писательский «тон благосклонной строгости», Ходасевич лично познакомился в июле 1896 года, находясь в гостях у дяди под Петербургом: «Однажды Майкова выкатили в кресле на дорожку к обрыву и здесь оставили одного. Будь с ним люди, я бы никак не решился. Но Майков был один, неподвижен – уйти ему от меня было невозможно. Я подошёл и – отрекомендовался, шаркнул ногой, - всё как следует, а сказать-то и нечего, всё куда-то вон вылетело. Только пробормотал:
- Я вас знаю.
И закоченел от благоговения перед поэтом – и просто от страха перед чужим стариком… Минут с десять мы говорили… Тут я снова не выдержал и тотчас угостил Майкова его же стихами». Уловив настроение увядающего поэта, Ходасевич «продекламировал с чувством, со слезой» его бессмертный шедевр русской поэзии – «Ласточки», где печальные размышления и чувства героя-автора параллельны увяданию собственного сада, где нет места его последнему желанию – иметь крылья, чтобы вместе с ласточками улететь подальше от унылой осени к солнечному лету.
Встреча и разговор двух поэтов – начинающего и уходящего – оказалась знаковой в контексте судьбы Ходасевича. Он увлёкся литературой настолько, что она привела юного словесника в тот волнующий, причудливый и тревожный мир, получивший непочтенное название – «декаданс» (фр. dеcadent – упадочный). То есть, направление в литературе, в творческой мысли XIX-XX веков, которое отличается эстетизмом, индивидуализмом и имморализмом. Те чувства и эмоции, что были характерны декадентам – пессимизм, разочарование в жизни, индивидуализм, стремление бросать вызов общепринятой морали, воспевание несовершенства и болезненной красоты вдоволь присутствовали в характере самого Ходасевича: «… Бессмысленно смотрел я / На полку книг, на желтые обои, / На маску Пушкина, закрывшую глаза. / Всё цепенело в рыжем свете утра».
В русской поэзии наступил тот период, когда заново открывался мир соблазнительно-гривуазного Запада, состоящего, по мнению Осипа Мандельштама, из «кусочков вражды и противоречий», но воспринимаемый аудиторией как «единая религия». Открывая России наполовину придуманный Запад, декаденты в горячих литературных спорах с именовавшими себя «знатоками» поэзии открывали подлинное прошлое собственной литературы. Вспоминая один из таких эпизодов в январе 1903 года, гимназист Ходасевич, попавший инкогнито на заседание Московского литературно-художественного кружка (у основания которого стояли Чехов, Кони, Станиславский), чтобы послушать знаменитую речь Валерия Брюсова об Афанасии Фете, писал: «Литературная комиссия состояла из видных адвокатов, врачей, журналистов, сиявших достатком, сытостью, либерализмом. В ней председательствовал председатель правления - психиатр Баженов, толстый, лысый, румяный, курносый, похожий на чайник с отбитым носиком, знаток вин, «знаток женского сердца», в разговоре умевший французить, причмокивать губами и артистически растягивать слова, «русский парижанин», автор сочинения о Бодлере – с точки зрения психиатрии. Он с явным неодобрением слушал речь… восторженно говорившего о поэзии Фета… И это неодобрение разделялось и остальными членами комиссии, и подавляющим большинством публики…». Данная мысль поэта отчётливо прослеживается в стихотворении «К Лиле», хотя оно о любви и больше показывает душевные переживания автора: «Всё допустимо, и во всём / Злым и властительным умом / Пора, быть может, усомниться, / Чтоб омертвелою душой / В беззвучный ужас погрузиться / И лиру растоптать пятой…».
Владислава Ходасевича всегда интересовало искусство, культура и, если бы не его болезненное детство, он, может, заявил бы о себе в балете. Творческая биография поэта началась в 1905 году. Ходасевич находился в гуще не только поэтических событий, он начинал осваивать литературно-публицистическую критику, где проявлял себя честным, бескорыстным и объективным литератором. К примеру, ему не помешала дружба с В.Я. Брюсовым написать в объёмной статье «Брюсов», посвящённой Валерию Яковлевичу (глава из книги воспоминаний «Некрополь»): «Разбирать стихи самого Брюсова, как я заметил, было не принято. Они должны были приниматься, как заповеди… Брюсов умел или командовать, или подчиняться. Проявить независимость - означало раз навсегда приобрести врага в лице Брюсова. Молодой поэт, не пошедший к Брюсову за оценкой и одобрением, мог быть уверен, что Брюсов никогда ему этого не простит. Пример - Марина Цветаева». И здесь же строкой ниже критически замечает о своём творчестве: «Наконец, произошло то, чего я опасался: Брюсов предложил и мне прочитать моё. Я в ужасе отказался».
Первый сборник Ходасевича «Молодость» вышел в 1908 году. За ним в 1914 году последовал «Счастливый домик». Но настоящая литературная слава Ходасевичу пришла после выхода книг «Путём зерна», «Тяжёлая лира» и «Европейская ночь». Владислав Ходасевич понимал, что нация, народ – это «не гены, а уклад, культура бытования на земле». Не приняв революцию 1917 года (считая, что «при большевиках литературная деятельность невозможна»), которую он предсказал России в своей публицистике задолго до её начала, Ходасевич именно с этим разумением вынужден был уехать на чужбину: «Вам – под ярмо поставить выю / Иль жить в изгнании, в тоске. / А я с собой свою Россию / В дорожном уношу мешке». Ходасевич – один из первых русских поэтов увидел, что у тьмы есть свой свет, и что человечество предпочло выколоть глаза, только бы не утруждать себя поисками этого света: «Ищи меня в сквозном весеннем свете. / Я весь – как взмах неощутимых крыл… / Закрой, как бы случайно, /Глаза. Ещё одно усилье для меня — / И на концах дрожащих пальцев, тайно, / Быть может, вспыхну кисточкой огня». 22 июня 1922 года, когда слава поэта упрочилась в Петрограде, он вместе со своей музой – второй женой писательницей Ниной Берберовой вынужден был уехать в Берлин.
Если, покидая в эти суровые годы израненную революцией любимую родину, Ходасевич думал, что это временный эпизод его жизни, то в к 1925 году Ходасевич и Берберова осознали, что возвращение в СССР невозможно. В Париже, куда он переехал с Ниной, печатался в газетах «Дни», «Последние новости». Позже Владислав Фелицианович возглавил литературный отдел газеты «Возрождение». После выпуска «Европейской ночи» Ходасевич больше времени уделял критическим и литературоведческим исследованиям литературы русского зарубежья.
Жизнь Ходасевича в эмиграции была тяжёлой: отстранённость, периодические перепады в настроении, литературное одиночество и творческое безразличие ко всему. Его перестали издавать из-за отсутствия читательского интереса. Это привело к бесконечным депрессиям и подорвало и так слабое здоровье поэта. Но уверенность Ходасевича в том, что он составляет «прочное звено» в русской литературе была непоколебимой: «Во мне конец, во мне начало. / Мной совершённое так мало! / Но всё ж я прочное звено: / Мне это счастие дано. / В России новой, но великой, / Поставят идол мой двуликий / На перекрёстке двух дорог, / Где время, ветер и песок...». Именно эта уверенность дала ему силы заниматься мемуаристикой, и даже тогда, когда силы иссякали. Последние воспоминания, которые Владислав Ходасевич подготовил к публикации – переписка с Максимом Горьким.
.jpg)
Идейно-личностный конфликт в жизни отца Ходасевича – «художника» и «человека» стал важным мотивом творчества поэта. Для него эти два пути были несовместимы. Какой путь выше и достойнее? Кто правит несовершенной человеческой цивилизацией: Бог? Природа или дьявол? – антитеза, ответ на которую он пытался найти и всегда по-разному. Поставив традиционный (ведущий от Горация) «Памятник» себе, он сознательно и серьёзно заканчивал свой земной путь. И пусть, по мнению поэта, он не всегда был понятен своему народу, в нём была вера в то, что потомки дадут объективную оценку его деятельности. Он отказался от громкой славы и оставил нам честное литературное наследие. Одна из судьбинных загадок личности Владислава Ходасевича была некая отрешённость от реального мира, то с радостью принимавшего поэта, но и также отвергавшего: «Нет, есть во мне прекрасное, но стыдно / Его назвать перед самим собой, /Перед людьми ж – подавно: с их обидной / Душа не примирится похвалой...». И в этом парадоксе творчество Ходасевича сохранило актуальность после его смерти: «Пусть потомки с гордой любовью / Про дедов легенды сложат - /В нашем сердце грехом и кровью / Каждый день отмечен и прожит. / Горе нам, что по воле Божьей / В страшный час сей мир посетили!».
«Не принявший ни чести, ни славы» поэт показал символы поэтического мировосприятия в названиях своих книг, последней из которых стала «Некрополь». С её символическим названием связан и физический уход поэта в мир иной. Объединённый сильнейшей поэтической структурой, «Некрополь» воплотил историческое изображение эпохи, в которой Владислав Ходасевич «сохранил несколько истинных черт для истории литературы». На Биянкурском кладбище под Парижем на могиле Ходасевича надпись гласит: «Наконец-то свободен». Возможно, в этой эпитафии заложен ещё один глубокий символ всей жизни Ходасевича – символ освобождения…
Источники:
- Гумилев Л.Н. Дружба народов // 1989.- N11. – С. 198.
- Мандельштам О. Э.Сочинения. В 2-х т. Т. 2. Проза / Сост. и подгот. текста С. Аверинцева и П. Нерлера; Коммент. П. Нерлера. — М.: Худож. лит., 1990. — 464 с. – С.264.
- Ходасевич В.Ф. Колеблемый треножник: Избранное. — М.: Советский писатель, 1991. — 688 с.
- Ходасевич В.Ф. К столетию «Пана Тадеуша» /Собрание сочинений: В 4-х томах. Т.2. Записная книжка. Статьи о русской поэзии. Литературная критика 1922—1939. — М.: Согласие, 1996. — 576 с. – С.309-310.
- Ходасевич В.Ф. Собрание сочинений в 4 томах. Т.1. Стихотворения. Литературная критика 1906— 1922. — М.: Согласие, 1996. — 592 с.
- Ходасевич В.Ф. Собрание стихов / Составитель А. Дорофеев. — М.: Центурион, Интерпракс (Серия «Серебряный век»), 1992. – 448с.
- Ходасевич В.Ф. Тяжёлая лира / Предисл. С.Г. Бочаров. — М.: Панорама, 2000. — 448 с.
- Шубинский В.И. Владислав Ходасевич: Чающий и говорящий. – М.: Молодая гвардия, 2012.-525 с.
